– Не вина важна, а умысел. – Старший глянул на стену вагона, то есть вроде бы сквозь неё. – Есть неприкасаемые. Липские, Найзер, Ин Тарри, Дюбо, Кряжевы… этих нельзя не знать. У них или своя рука, или договор в столице. Шепнули, ты к таким и сунулся, не уважив закон.
– А что, можно сунуться к таким, – прищур Якова сделался узким, а словцо «таким» пожелало повториться с особенной, напевной интонацией раздражения, – и после дойти до вагона? На своих ногах, при своих руках… Вы, уважаемый, мудры. Я по рыжью обучен, мне в большую пользу совет. У таких рыжья – как грязи.
– Ну-ну, – старший отвернулся и заговорил со смуглым бугаем, сидящим от него по левую руку. – Вертлявый он, а? На прямой интерес не вернул и малого намека.
Сцедить досаду незаметно даже Якову, даже при его привычке к крысятникам, оказалось сложновато. Больше нет сомнений, кто-то проявил интерес, и наверняка это человек из имения Дюбо. Нет, вопрос стоит острее: старшему велели проверить чужака – или же устранить? Большая разница. Жизненная.
– Мой учитель, – Яков усмехнулся, сполна ощущая себя прежним, каким он был лет пять назад, пока жил проще и злее, – не ходил без заточки, запоминал встречных и попутных, проверял отражения в стеклах… и тянул время, оценивая врагов. Яков-пацан полагал врагами всех. В этом вагоне, впрочем, опасны лишь пятеро, их и стоит изучить, продолжая бесполезный рассказ. – Имя моего учителя Ныдпу. Странное для здешних мест, да. Для меня учитель при жизни был первым из старших, это неизменно поныне. Ныдпу велел не служить рыжью и не верить слову, убитому начертанием на казенной бумаге. Не болтать лишнего. По его завету я вежливо выслушал вас и искренне ответил. На этом все.
Правее шевельнулись в тенях трое. Выказали готовность действовать, но старший не подал знака. Остались незаданными какие-то вопросы… или он не любит спешку? Все же он – вор, и Дюбо ему никак не хозяева.
– Какое падение нравов, влезает младенчик и сходу принимается драть горло, обучая нас закону, – старший покачал головой, снова обращаясь к бугаю. – Нехорошо.
Смуглый бугай почти успел раскрыть рот, чтобы поддакнуть…
– Зато не тявкаю по приказу Дюбо, не бегаю в их своре, не гну закон им в угоду, – внятно, с расстановкой, выговорил Яков.
– Нарываешься? – старший удивился, даже оглянулся на наглеца.
– Еще как, – улыбнулся Яков.
– Жизнь не ценишь?
– Уважаемый, только-то и надо было перекантоваться часа два, в столице вам в пересыльную, мне к дознавателям. Я поклонился, назвался и собирался вздремнуть. Но вы пожелали увидеть мой навык. Я показал. Вы не унялись и теперь хотите оценить мою жизнь? Воля ваша. Оценивайте, я поучаствую.
Поезд чеканил спорый ритм, и это было весело. Решать дела силой всегда интересно. Ныдпу ругал за лихость. Все учителя до него и после называли это свойство гонором, склонностью к насилию, импульсивностью… Слова зависели от уровня образования и манер, смысл не менялся. Ответное мнение Якова – тоже: решения силы ему неизменно удавались, ведь жизнь всё еще не пресеклась.
Старший сделал невнятный жест, трое справа зашевелились, бугай слева заворочался, все стали обмениваясь знаками с сообщником за спиной чужака.
– Ныдпу… – проскрипел голосок из тени в углу. – Неужто сам Слиток? Как же, как же, был у старого кукушонок. Помнится, он сам и обещал прирезать желторотого поганца. Но боялся не успеть прежде прочих. Я все гадал, с чего бы? Не думал, что однажды ответ обозначится. Резкий ты. Своего гнезда нет, так в чужом-то не буянь.
Потеряв интерес к старшему, Яков вскинулся, в пять шагов пересёк клетку и упал на колени перед стариком. Разгреб тряпье, ощупал сплошные колодки, шипы на запястьях и шее. Гнилью пахло сильно и опасно: слишком долго ржавое железо впивалось в тело, нанося раны, растравливая язвы и нарывы. И никакого лечения, ни малейшей помощи.
– Смерть чую. Хочу подышать напоследок там, снаружи, – то ли приказал, то ли попросил старик. – Ты подлинный кукушонок, одно-то желание исполнишь, если главное.
В вагоне кто-то один икнул, другой выругался, третий зашептал губами, на выдохе… и стало тихо. Старший сглотнул, наверняка припомнив байку северных каторжан: мол, встретишь лесного кукушонка, все станет возможно, если фишка ляжет.
– Ворон, он исполняет желания? Без начуди? – старший отбросил прежний ленивый тон. – Не томи, обскажи дельно.
– Нет. То есть да, но в полную силу лишь один раз. Этот уже сработал для кого-то. Давно. Еще до встречи со Слитком. Но мне даст мой день. Один. Последний. Душа чует свободу, ей светло.
– Дам, – эхом отозвался Яков, примечая в своей душе ответную горячую уверенность.
Руки сразу нащупали, добыли и прокрутили в пальцах отмычку, годную и как шило, и как малый рычаг. Полные колодки – штука сложная. Вскрыть такие в вагоне почти невозможно. То есть даже совсем никак нельзя… но пять лет назад он уже проделывал подобное. Тогда учителя пообещали освободить, он поставил такое условие, соглашаясь на договор с тайной полицией. Но было поздно. Все поздно и все – зря…
Кукушат называют проклятыми. Их сторонятся все, кто знает настоящие особенности дара. Яков долго упрямился, старался не верить в свой рок, ведь и без того не сладко расти при мачехе, нежеланным приемышем в новой семье отца. Но жизнь снова и снова убеждала: мир несправедлив, благие пожелания иссыхают, а проклятия копятся и липнут одно к другому. С детства было так, стоило привязаться к кому-то, и эти люди пропадали из жизни, причем всегда болезненно – через предательство, смерть, разлуку.
– Дык ить же… – запутавшись и отстав от общих дел и мыслей, забубнил смуглый бугай, и от его тупости отмахнулись в несколько рук.
– Мне дела нет, что наплел про него огрызок Дюбо, – сварливо выдохнул старик. – Хочу умереть на воле. Точка.
– Старый вы, а все равно неумный, – упрекнул Яков, рывком расшатывая вторую заклепку и радуясь, что первая снялась легко. Для третьей пришлось добыть из-под каблука еще одно шильце и плашку с плоской лопаткой. – Надо хотеть жить. Путь всего лишь день. Учитель так сказал.
– Он-то прожил свой день?
Яков кивнул, в пятый раз поддел упрямую заклепку, которая выворачивалась и норовила нерушимо сесть по месту. Губы кривились и шипели ругательства в адрес тех, кто изготовил кандалы слишком усердно. А глаза уже успели рассмотреть татуировки старика. В них читалось много разного – каторга в худших болотах далеко за Гимью, два побега, чьи-то смерти… Сейчас все неважно. Учитель тоже был много в чем виновен, а только никого иного Яков не считал отцом, второй раз сбежав из дома. Как было простить кровного папашу, если он заботливо растил своего кукушонка на продажу? В день сделки и стало ясно: старшего сына в доме нехотя и напоказ называли родным, чтобы не сбежал, не додумался сам продать свой дар – исполнение одного заветного желания заказчика.
– Тут бы придержать и расшатать, – пробормотал Яков.
