Он шел и шел, часто вздыхал, вроде собираясь вслух что-то себе сказать, и отмахивался от нелепой своей говорливости. Он возвращался туда, куда зарекся приходить. Потому что боялся быть преданным. Потому что не желал, чтобы дар стал для кого-то проклятием. Потому что кукушонку любое гнездо – чужое…
Первым признаком нужного места стала музыка. Звук рояля, едва приметный, растревожил чуткий слух. Пьеса узналась сразу, пальцы дрогнули, ладони вмиг вспотели! Скоро вдали, в тумане, обозначилось сияние.
Яков миновал опушку неогороженного поселкового парка, почесал в затылке… и нахально зашагал по середине дороги. Самой пустой в столице: ведь она ведет к ресторану «Сказочный остров», к заведению желанному и совершенно недосягаемому для свободного посещения. Сюда можно прибыть, лишь имея приглашение, которое не купить за деньги и не добыть через важных знакомых. Так было написано в статье два года назад. Готовый лопнуть от своей значимости модный столичный щелкопёр в деталях описывал то, что увидел, отведал и услышал. Ведь его одного пригласили! Конечно, хозяина «Сказочного острова» газетчик не видел, но и без того впечатлений набрал… «Как собака блох», – Яков помнил свои слова и ту ухмылку, с которой высказался, мельком, через чье-то плечо, просмотрев статью. Он сразу отвернулся и больше не искал газету. Он и так по одному взгляду на рисунок острова с рестораном все понял… но ничего не стал делать. Тогда он был далеко от столицы. Тогда он внушил себе: это не важно, это совпадение, я не вернусь.
С каждым шагом дворец все ярче, всё отчётливее проступал в тумане. Он сиял, освещенный от хрустальных залов у воды до комнат под самыми шпилями. Оттенки света – холодного электрического и золотого свечного – мешались, многократно отражались в воде и стеклах высоких стрельчатых окон, создавая на поверхности озера текучий узор.
Замок казался бы пустым, если бы не рояль. Кажется, тот самый ореховый «Стентон»… Яков добрался до кованной ограды, потрогал плетение листьев, тонко выделанные лепестки и тычинки цветов. И побрел вдоль ограды по дороге, продолжая слушать музыку и иногда спотыкаясь, но не замедляя шага.
У ворот несли караул четыре лакея, обряженные в костюмы позапрошлого века: точно такие были на оловянных солдатиках в том доме… За воротами, на площадке у берега, не наблюдалось экипажей и автомобилей. Газеты не солгали: в это время года уединением острова пользуется лишь один человек. И, хотя лакеи у ворот не орут «не положено» и не сводят крест-накрест свои алебарды, у них есть приказ не пускать никого. Совершенно никого!
Яков хмыкнул, решительно одернул полы клифта – он не знал, как еще назвать старье, снятое с подвернувшегося по пути пугала. Одежда здесь ничего не решает, и когда вообще он суетился и потел из-за подобного? Страх… если быть с собою честным, то страх – есть, и огромный. Вот-вот накроет с головой, запретит сделать последние шаги и узнать, наконец-то, что больнее: быть забытым и свободным – или снова мучительно радоваться неволе.
Яков сжал зубы, прошел-таки последние шаги и бесцеремонно ткнул пальцем в золотую пуговицу лакейской жилетки.
– Передай князю Ин Тарри, что здесь Яр… то есть Куки.
Лакей невозмутимо поклонился и удалился.
Резко захотелось спать. За прошлый день и эту ночь многовато бед приключилось. И худшая – нынешнее ожидание… Яков сел на мраморные плитки, нахохлился и сделал вид, что собирается вздремнуть. Вдруг ожидание затянется? Вдруг лакей вернется и оговорит, толкнёт прочь? Или молча займет свое место и перестанет замечать чужака… Три рослых молодца так и поступают: замерли статуями и вроде не дышат. Ночь глухая, ни единого дуновения ветерка. Туман пушится, перламутрово переливается, оттеняя мелодию.
Звук рояля оборвался, брызнули осколки хрустального звона, пушечным гулом загрохотала дверь! Зашуршали шаги и шепоты. Сквозь переполох прорезался решительный голос, вмиг узнался, вскрыл старую рану души – и сводящее с ума ощущение боли и радости вздернуло Якова на ноги, потребовало бежать… вот только в какую сторону? Прочь или навстречу?
– Куки! Мой Куки. Где он? Вы что, не впустили? Да утопить всех в озере, мементо… Где машина? Но, минута – но, долго. Сейчас. Вот сейчас, мементо.
– Арестантский вагон класса люкс, – буркнул Яков, стараясь не допускать на лицо улыбку до ушей, глупейшую. – Без права на побег. А ведь, если быть честным, я всегда в его доме делал, что хотел. Я был свободен. Это он невольник.
Стоять и просто ждать – невыносимо. Сгинуть бы, прыжком… или врезать лакею, прошмыгнуть под его локтем и рвануть к дверям! Яков закаменел, из последних сил оставаясь на месте. Он щурился, вглядываясь в недра огромного зала за глянцевыми стеклами.
Хозяин дворца возник в дальних дверях белой вспышкой, его вмиг выделили цвет одежды, рост и то свободное пространство, которое возникало вокруг. Впрочем, – Яков понял, что уже улыбается, как дитя – этот человек таков, что в любой толпе не может остаться незаметным. И сразу же Яков ощутил горечь: в белое или очень светлое он сам и велел кое-кому одеваться, если настроение не удается улучшить. Мол, станешь светел видом – и на душе посветлеет. Глупый совет. Ужасно глупый и детский… но им до сих пор пользуются!
Продолжая рассматривать человека в белом, Якову удалось глубоко и спокойно вздохнуть: здоров, вон как зычно шумит и уверенно двигается. Стало смешно от вида слуг, они определенно впервые наблюдали хозяина таким: бежит, руками размахивает, кричит в голос! То-то слуги побледнели, жмутся к стенам, спотыкаются, за головы хватаются… Кто-нибудь уже наверняка разыскивает врача и шепчет в трубку сообщение для тех, кому положено знать, что хозяину-то плохо, что он не пил, а смотрится вовсе похмельным.
– Мой ангел, – едва слышно выговорил Яков. Сердито и быстро провел тыльной стороной руки по лицу, не желая знать, зачем делает это и отчего все видится нерезким. – Вот же вечное дитя. Ничуть не изменился.
Яков верил в свои слова, хотя впервые он увидел Микаэле Ин Тарри подростком – смертельно больным и пугающе бестелесным, кожа да кости… и было это очень давно. Нынешний князь – рослый мужчина в расцвете лет – все равно удивительно похож на златовласого ангела с картины великого мастера Рейнуа. Бесценный холст принадлежит роду Ин Тарри все пять веков, и был написан, если верить легенде, как прощальный портрет старшего наследника в том поколении: мальчик не дожил до шестнадцатилетия. Картина долго пылилась в закрытых залах, и лишь когда Микаэле, в отличие от предка, выздоровел, её переместили в кабинет. Наверняка портрет и ныне там, если не отдан очередному музею для публичного показа. Вроде бы газеты писали что-то такое, превознося князя Микаэле как тонкого знатока и щедрого попечителя искусств.
Мысли цеплялись за мелочи, помогая сознанию не рухнуть в радость невозвратно.
Нынешний князь Ин Тарри – земной, быстрый, яркий. Он возмужал, стал широкоплечим, сменил шепчущий детский фальцет на солидный баритон – и все равно остался немыслимо совершенным, сияющим существом в этом мире предательства и лжи.
– Куки! – князь домчался, обнял и уже не отпустил. – Идиот. Где тебя носило? Где тебя, будь проклят твой идиотский норов, носило так долго? Отощал. Бледный… тебя что, избили? – Голос стал тише, в нем проявился ложный акцент, которым князь порой выражал что угодно, от крайней злости до шутливого панибратства: – Но-но, им не жить. Даже я не могу тронуть пальцем миа Куки.
