Если бы не рамки, доведенные до казенного абсурда «методикой», я бы охотно и даже азартно готовилась к занятиям, позволяющим обсудить духоцентричную перспективу. Тема интереснейшая, в ней есть истина, глубокая и непостижимая через логику. С первого года пребывания в столице я стараюсь посещать старые, даже древние, храмы. Не обязательно действующие, мне как раз удобнее заброшенные. Никто не отвлекает, не мешает встать в центре круглого зала с четырьмя крестообразно расположенными внешними пределами… и мысленно взлетать в иное пространство, окольцованное подкупольной росписью. Тусклые краски, слабый свет, утраченные фрагменты рисунка – все это не разрушает чуда, не лишает душу крыльев.
Прошлым летом, изгнанная из Луговой, я обрела нежданную праздность. Времени хватило, чтобы поездить по пригородным станциям, посмотреть храмы вне Трежаля. Тем более, что у меня накопились вопросы и сидеть без дела я не могла: выползок, гнилые цветы… я была угнетена и искала ответы. Или хотя бы успокоение. Я вставала в центре очередного зала, глядела в высь нездешнюю – и мне казалось: лохматый Яков все понял и не сердится, а лысый – спасся и благополучен… Правда, оба не прислали даже малой весточки. Но кто я им, чтобы ждать внимания?
Канон духоцентричности идет против правил светской художественной школы в смысле света и тени, пропорций и перспективы. Но масса искажений не хаотична, она тонко и точно создает особенное пространство. Я знаю инакость, ощущаю нездешний холод и потому не сомневаюсь: те, кто писал канон, были подобны мне. Они наблюдали мир словно бы со стороны, из тени, и мир выглядел для них слоистым и наполненным.
Центром перспективы канон назначает дух божий, души святых, либо – редко, в древних храмах – душу верующего. Круговая роспись отображает блики от лампад людских душ и божьих лучей, перспектива по кругу изменчивая, с многими точками схода и сложно изогнутыми линиями схода. Все странно, неудобно глазу… но, когда роспись впускает зрителя, узор делается объемным, а обыденный мир – плоским.
Канон отражает идею храма Единого о душе. Писание числит душу стержнем личности и «телом сущим», тем отчасти противопоставляя душу – и бренное тело. Точнее, душа – это и есть вечное тело, а тело – одежда, выдаваемая по приходу в мир. От сказанного канон сразу и без пояснений перепрыгивает к выводу: человек, осознав в себе стержень, способен перекраивать свое одеяние – тело. Так происходит излечение через молитву, спасение от голода, холода… Все указанные подвиги успешно вершат герои храмовых легенд… Увы, обычные люди нашего времени как-то не справляются. Нет, я не отрицаю чудо, веру и душу. Но, увы, ни с кем из моих знакомых такого не случалось. Вот и проповедники осторожно сообщают: перекроить тело – это подвиг великих, а малым следует довольствоваться «штопкой дыр» греховных через покаяние, пост и молитву. Храмовые живы помогают штопать, выправляя здоровье и душевное состояние. Но даже без их поддержки люди способны взойти к исцелению, через веру обретя свободу от страхов и соблазнов… Уф, понесло меня! Трудно думать о каноне искренне и без пафоса. Еще труднее говорить о каноне вслух, тем более подросткам.
Мой долг на занятиях, согласно «Методике ведения урока» далек от искренности в изложении мыслей. Надо наизусть пробубнить утвержденный текст со слащавым видом, то есть с «тихим умилением и кротостью». Фразы старозвучные, витиеватые. От точки до точки надо выговаривать их без передышек. И никаких вопросов от учениц! Ибо вопрос содержит сомнение, а сомнение создает первый излом духовного стержня…
Что же делать, я сама изломана в крошево, у меня вопросов – ворох! Прежде всего: какую роль в создании канона сыграли белые живы? Насколько мир для них – духоцентричен? Я перерыла в столичных библиотеках все доступные издания, храмовые и научные. Там многовато противоречий и зауми, но в целом – нет, белые определенно не видят тень, явную для меня! Их способности иные, и хорошо объяснены в рамках южной веры, именующей бога Праведным.
Служители южного храма не изображают бога, святых и даже верующих в их телесной форме. Основу духовной живописи юга создает плетение нити, исполняемое в золоте. Росписи храмов юга – это дивные, завораживающие узоры. И, хотя роль служителей в тех храмах отведена мужчинам – проповедникам и толкователям, женщины тоже вносят важную лепту. В особом почете мастерицы, или айлат. Их выявляют в раннем возрасте, и далее вся их жизнь посвящена плетению золотого кружева, которое считается воплощенной молитвой. Наука мало знает о даре айлат, но есть достоверные свидетельства: при плетении они могут войти в измененное состояние сознания. А созданные ими кружева – излечивают больных, да. Айлат, вероятно, и есть настоящие белые живы. Они трудятся не ради денег и славы.
Тогда еще вопрос: на что способны наемные живки, если в их душах нет света, но есть жадность? Не знаю, но, опять же по косвенным сведениям, обстоятельства жизни для заказчиков, обратившихся к живкам, меняются.
Я много думаю о каноне и даре жив. Но на уроке умолчу о своих мыслях. Мой бунт против «методики» сводится к сбору любимых учениц до занятий.
Сейчас, пока в классе лишь пять девочек, могу быть искренней. Зря я, что ли, принесла фотографии интересных храмов, схемы круговых росписей, свои зарисовки с натуры – аж две толстенные папки материала!
– В общем, я бы обходила живок десятой дорогой, – шепотом закончила я и покосилась на дверь. Быстро сгребла фотографии в папку, завязала тесёмки. Убрала крамолу от греха подалее, в нижний ящик стола. – На этом все. Девочки, вы дали слово прочесть текст урока и раздать его копии каждой ученице класса.
Все головы разом кивнули.
– А вы обещали назвать храмы с лучшими кольцевыми росписями, где от взгляда крылья растут за спиной, – напомнила Агата. – Обещали уже пять раз, учитель!
Как-то наша литераторша проговорилась: Агата из богатой семьи, входящей в могущественный клан юга. Её прячут в холодном Трежале, за две с половиной тысячи верст от родного дома – на чужбине, в краю без твердой и всеобщей веры в Праведного. От рождения Агата была просватана в дружественный клан, но жених скончался еще ребенком. Дальше-хуже: у девочки открылся дар айлат. Золотых храмовых кружев семья плести не пожелала, причин не ведаю… зато понимаю, дело не осталось без последствий. И вот Агата здесь. Прошлым летом девочка не поехала домой. Значит, дело совсем плохо.
Агате двенадцать, она младшая в сборном классе рисования. Милая, серьезная девочка. Но пойти в храм чужой веры и смотреть кольцевые росписи во славу Сущего?
– Мне еще можно, – Агата посмуглела от румянца, потупилась и добавила тише. – В эту весну. Мне очень надо.
Что ж, не стоит лезть в то, чего не знаешь. Я молча подошла к ее мольберту и передала из рук в руки листок, свернутый вдвое. Агата быстро развернула, прочла адреса и улыбнулась. Поймала мою руку и слегка потянула, предлагая нагнуться. Шепнула в ухо, даже я едва разобрала слова: – Я сильная айлат, различаю нити и на ощупь, и по звучанию. Есть звон, хруст и много иного. Есть шелк, хлопок и золото. У вас… не так. Серебро и трава. Необычно. Но так было сразу, я привыкла. Сейчас появилось худое. Как описать? Длинная нитка продета через тень, в ней чистый звон, но еще – боль. Другая нить лежит петлей, она новая и гнилая, это ловушка! Нить дергается, как леска с крючком. Можно обрезать, но опасно, там узнают, там… где-то. Нитка кручёная, людской рукой свитая. Берегитесь.
