– Меня зовут Юлиана, – спохватилась я. – Липова я… э… то есть Липова.
– Петр Семенович, – кивнул старший наниматель. – Мельник я. И батюшка мой, и дед… мы дело ведем крепко. «Помольный дом Лукиных», вот это мы и есть – батюшка старшой, далее я да четверо сыновей. Может, слышали? Мы известны далеко окрест. Вот и контору завели по вопросам… юридическим. Их не было, даже когда папаша вагонами погнал муку к иноземцам. А пять лет назад пошло-покатило! Ну, как старший мой занялся выпечкой и удумал древние рецепты ржаного хлеба переложить наново, калачами увлекся. Из-за тех калачей и пришло приглашение аж от князя Ин Тарри, – наниматель подбоченился, кивнул значительно. – Ох и человек… Такими горами золота ворочает, подумать страшно! Но – некичливый. Долго говорил с сыном. Твердо обещал, что слава выйдет с его затеей. На другой день и началась та слава. Люд шустрый понабег: одни денег суют, иные нашими именами называются и те деньги берут, третьи нас же ворами кличут. Слово Ин Тарри, одно слово, меняет мир! А он для газеты велел сделать фотографику: сидит сам, значит, рядом с моим сыном, и калач они вместе держат.
Мельник вздохнул и затих. Я улыбнулась украдкой. До чего славные люди! Немножко смешные. Мельники – и все такие беленькие, словно мукою обсыпанные. Схожи меж собой, будто вижу одного человека в трех возрастах – пацаном, юношей и солидным мужчиной… У родовой знати это называется «порода». Кстати, лица у всех не здешнего толка. Я видела в имении Дюбо одного из их курьеров, иностранца. Точь-точь похож: лицо широкое, с грубыми чертами. Рослый, мощный. Только курьер мне показался злодеем, он щурился и сводил губы в линию. А мельники улыбчивы, глаза у всех широко раскрыты, отчего кажутся вовсе светлыми, какими-то лунными. И точно: луна отражается в зрачках, делает их лимонными… самую малость светящимися. Ха! Лукиных можно в ночи принять за привидения. Но – не скажу такого вслух. Вдруг обидятся?
– Ин Тарри, – мне вдруг вспомнилась имя. – Да, я слышала о нем.
– Еще бы, все знают о нем, – отозвался старший мельник. – И мы знали, только издали. Кто мы – и кто он. А вот, сошлись дорожки и загремел шум, и поднялась пыль до небес! Хуже пожара она – слава столичная… Пропали бы, но поверенный князя прибыл, градоправителя вразумил, жандармерию встряхнул, прочий люд непутевый… Теперь в городе тишина-благоденствие. Жандармы нового набора, мзду не берут. Ворье будто повымерло. Сын мой то в столице открывает пекарни, то невесть где, вон хоть в Тенгое, лишь бы вода по вкусу пришлась и люди глянулись. Хлеб – он от воды и от рук очень много берет.
Мельник попритих. Я тоже задумалась: что за странное притяжение? Курт служит у князя Ин Тарри, Яркут возил меня в его лесные угодья близ столицы… а я знать не знаю, что за князь такой! Мало ли, о ком пишут в газетах. Мне не важно. Или важно? Как зовут князя, есть же у него имя?
– Микаэле. Всегда без отчества, на лад его второй родины, он же двуродный, там поименован, тут вырос, – пояснил мельник, и я поняла, что имя спросила вслух. – Княжество его малое, сплошь из лесов и парков составлено. Люд живет богато до изумления. Сын рассказал, он год назад гостевал там. Смехом добавил, что на земле Микаэле родятся не булки-пряники, а прямо сразу деньги… Больше и не знаю о нем ничего. Мне что? Я муку перемалываю, а прочее – пустая пыль.
– Мики, – в голове щёлкнуло, и я наконец сообразила, отчего Яркут попрекал год назад, что читаю наощупь, что дикая живу в столице.
Голова загудела! Хоть плачь, хоть смейся, а только поздно. Ну, кому такое расскажешь? Сидела за столом с легендарным князем и… не узнала его. Не поняла, что меня привезли всерьез знакомить с семьей. А сообразила бы, не ругалась с Яркутом, и, кто знает, как сложилось бы дальнейшее? Вряд ли для Юлии не нашлось бы иного «донора», окажись я в то утро вне дома. И спал бы мой дар беспробудно. Ведь так? Или не так? Вася не зря рассказал напоследок о жизни, где цель – пройти полигон, а не проспать на печи от рождения до старости.
– Он бы нагнал, только позже… и злее, – шепотом, нехотя признала я.
– Кто? – так же шепотом спросил Петр Семенович.
До меня докатилась еще одна мысль: рядом сидит тот самый Петр, которого предстоит спасать. За его же деньги.
– Мой дар. Ну, или проклятие, – я припомнила выползка, лысого Якова. – Нет, все же дар. Вася прав, жизнь – испытательное поле. Если есть способности, они потребуют раскрытия. Жизнь накажет того, кто не желает принять бремя. Кто спрятался.
– Точно так князь сказал моему старшенькому, – удивился Петр Семенович. – Мол, по хлебу у тебя дар, а что трудно, что на смех поднимают и помощи нет – это всегда так. Дар вроде травы, через корку засухи должен пробиться, чтобы вырасти. А не пробьется, одна засуха в душе и останется.
Я молча кивнула. Захотела еще раз поговорить с князем, которого я помню солнечным человеком. Не зря, получается. Интересно, в чем его дар… который наверняка гораздо тяжелее моего?
– Прибыли, – шепнул пацан, молчавший всю дорогу.
– Одеяло доставят утром. Припасы тоже. Шустрого отряжаю к тебе в работники, будет с выездом ждать тут всякий день до обеда, – Петр Семенович дотянулся, взъерошил волосы пацана. – А покуда не взыщи, никто из нас за ворота не сунется. Очень уж злой мороз дерет по спине, когда оно воет.
Меня высадили. Смущенно посопели, пожелали удачи, сунули в одну руку лампу, в другую узелок – кто-то отдал свой ужин, наверное сам Петр Семенович… Стук копыт затих, суета улеглась. Я осталась одна в ночи. Поздние птахи, недопевшие весенние песни, взялись перетягивать канат живой природной тишины с ранними кузнечиками, репетирующими летний концерт.
Я убрала узелок в сумку, надела кольцо лампы на запястье и осторожно толкнула створку кованых ворот. Та со скрипом подалась. Возникла щель – и я втиснулась в пределы усадьбы, целиком перешедшей под власть привидения два года назад. И смешно, и чуть-чуть страшно. Привидения никто не видел. Иначе мне бы рассказали, как выглядит, набросали ворох жутких подробностей: глазищами зыркает, зубищами клацает…
– Да уж, дела, – сказала я, рывком протаскивая сумку в узкую щель ворот. – Эх, большое имение. Идти и идти. Знать бы еще, куда?
Пробираться по густой высокой траве оказалось крайне неудобно. Роса уже легла, и обильная. Ноги мокли, юбки тяжелели. Юлия напялила их на себя… то есть на меня, аж три: нижнюю с кружавчиками, затем корсетную и верхнюю, с бантиками-лентами. Я в этой сбруе безвылазно вторые сутки, я устала и хочу вымыться. Вдруг без прежней злости подумалось: а ведь Юлия в чем-то права. Я не прилагала усилий. Не пыталась выглядеть красиво, хотя было ради кого. Значит, я была дура, и Юлия не зря меня так называла. Аж в ушах стоит звон, когда в памяти отдается её… наш голос: «Дура Юнка, коза суконная!»…
– Не умею включать бабу, как электрический свет, – сообщила я заросли шиповника, продираясь мимо и сторонясь крапивы. – Эх. Толку от лампы? Крапиву рассмотрела, но поздно. А что там, за кругом света? Ни троп, ни дорог. Где тридцать пять пыльных комнат? Где хотя бы аллея с липами? Все тут – липовое, даже я. Ночь, вот она настоящая. Я одна в целом мире. Сама виновата, не смогла быть честной, не прилагала усилий, а обвинила его. Разве Яркут молчал? Это я молчала, как шпион на допросе. Он мне: люблю тебя! А я ему: мы незнакомы… Поговорили, называется. Как он мог меня узнать, если я не дала ему шанса мирно познакомиться?
