– Муравьиная матка. Нет, пчелиная, – сказала я, вспомнив. – Рядовые пчелы собирают золотой мед. А он…
– Без него в улье нет жизни, порядка и обновления, – согласился Яков. – Годное сравнение. Ники подрос и скоро сможет создать свой рой, но отвечать за судьбу всего пчелиного мира без помощи и наставлений отца… Мики сейчас незаменим. Он вообще незаменим, как любой действительно гениальный человек. К тому же у него большая, чуткая душа. Я понял это, впервые поговорив с ним. Незаменимых людей в мире не так и много. Они созидатели. Заменимые без осложнений – все они разрушители, вот досада.
Яков тяжело вздохнул, обнял меня и унес. Это было кстати. Не видеть хозяина и весь пчелиный рой его слуг – облегчение. Чем дальше от них, тем лучше. Словно я боюсь оказаться… покусанной.
– Чем накормить, Юна?
– А напиться мне можно?
– Сварю кисель. Я умею варить очень быстро и не очень вкусно. Но после Лёлиного обеда… у меня есть шанс блеснуть.
– Яков, почему ты совсем не желаешь отвечать на вопросы? Даже безобидные.
– Ответь на один, он потянет другой. И… прости, безобидных нет.
– Яков, соври мне. Ну, что все будет хорошо. Пожалуйста.
– Все будет хорошо, – послушно и старательно соврал выползок.
Дважды соврал: кисель он варил очень вкусный, но – медленно. Я засыпала и просыпалась снова и снова, дожидаясь первой маленькой порции. Стукалась головой об стол, зевала, пыталась сесть ровно и подпереть щеки ладонями – понадежнее, поровнее. В полусне мне было уютно и тепло. Призрак вежливо прятался поодаль, в тенях. Мир притворялся обыкновенным, а я охотно верила в иллюзию. Яков говорил много, но так тихо и монотонно, что я воспринимала сознательно, полноценно, от силы десятую часть сказанного. Слова крутились мотыльками вокруг одной и той же керосиновой лампы смысла: Густава Оттера ждет мама. Ждет восемнадцать лет, и значит она справляется, даже не имея дара плести узоры в жизни или открывать калитку в смерть! Это чудо. Мир полон чудес, непредсказуем, сколько в нем ни проживи… и это – прекрасно.
Я смотрела на Якова. Он однажды сказал, что умирал… сколько же раз? Тридцать восемь, вроде. Или гораздо больше, а тридцать восемь – впустую, не добравшись в жизнь? Он и сам точно не знает. И это не худшее. Очень больно думать: он жил без мамы, друзей и памяти о прошлом. Жил, не зная, человек он или нет, есть у него право быть родным миру – или он случайный назойливый гость, от которого местные вправе избавиться. Упрямо вползал в мир, смотрел в небо и улыбался… Хотя на его месте любой, мне кажется, вырастил бы ядовитые колючки и привык ненавидеть людей, учитывать их долги и придумывать планы мести. Микаэле гений с широкой душой? Может быть. Но для меня дороже и важнее душа Якова, его выбор. Он человек. И для меня – незаменимый… я твердо это знаю.
– Готово, – торжественно сообщил Яков.
Выставил три супницы с киселем: полагаю – мне, себе и призраку. Я вылакала ближнюю порцию, как кошка молоко, не поднимая головы от миски… и сразу задремала. Уже погружаясь в сон глубоко и полностью, я успела впиться ногтями в руку Якова. Глупая надежда… но я улыбалась во сне: вдруг он не сгинет долго, до утра, а лучше – вообще никогда-никогда.
–
Гнездо выползка. Первая смерть. Двадцать лет спустя
Постоялый двор с незамысловатым названием «Перекресток» выглядел внушительно. Каменный, и главные здания в три уровня, и высокая ограда с башенками по сторонам от главных ворот. Конечно, стена – не для отражения осады… если не считать запахи от скотных выгонов – враждебными. С ними стена боролась вполне успешно. То есть при худшем, невыгодном ветре запахи заполняли приземистые строения с комнатами для селян, добирались до дома-крепости, отведенного торговому люду… но не долетали до белокаменных палат, где селилась знать.
Все это Йен оценил, двигаясь в потоке путников и повозок – ближе и ближе к «Перекресту», подобному скале на перекате. У самых стен три дороги сливались и бурлили суетой, то вбрасывая в главные ворота волны гостей, то вымывая оттуда постояльцев, их груз и охрану…
– Теперь наш дар стал одинаково зрячим, – Йен встал на стременах и огляделся. – Как тебе здешние потоки?
– Ничуть не заболочено, – Паоло улыбнулся, и наконец-то его лицо сделалось мальчишеским, совсем юным. – Мощное течение. Красиво, учитель. Это… ваша работа?
– Уже давно не моя. Нильс старается. Он вырос и научился быть зрячим. Знаешь, я вообще думаю, что это наша главная сила, наш способ не вырождаться – дети, принятые в семью. Кто родился в замке и всегда жил в роскоши, кто не видел большой мир и не получал от него оплеух, тот медленно взрослеет, пассивно реагирует и не готов рисковать всем ради своей цели. Порой у него и нет цели. Только страх утратить безопасность, избранность и покой. А еще он смотрит на мир и его людей с высоты своего положения…
– А мне кажется, место рождения вообще не имеет значения. Я вот князь, и что толку? Худшее место в мире – мой родной замок, – поморщился Йен. – Но я понимаю сказанное. Принимать в семью – значит, находить тех, кто уже проявляет дар, а вернее, не ограничивать выбор узким кругом урожденных Ин Тарри. Этот Нильс – у него сильный дар?
– Меньше твоего. Но достаточный для этого княжества и всего восточного торгового пути. Возможно, удастся вас познакомить скоро. Я хочу этого.
Йен шевельнул поводом, предлагая коню принять к обочине и пропустить вереницу повозок. Смирная лошадка Паоло оказалась рядом, стремя в стремя, и Йен улыбнулся воспитаннику. Третьему в жизни – и самому даровитому. Паоло родился в семье Ин Тарри, вернее, был побочным и не вполне законным отпрыском слабой южной ветви. Два года назад Йен официально уведомил старика, по-прежнему скромно занимающего место слуги у поручня княжеского кресла Иньесы: «Он теперь мой воспитанник, причем полнокровный, яркий. Независимо от вашего мнения о том, насколько он опасен и неуправляем, я не уступлю никому право решать судьбу мальчика». Ответом на это письмо, переданное напрямую, из руки в руки, Вороном, могло стать решение по поводу судьбы самого Йена… Шутка ли, второй раз он посмел перечить золотому «пауку»!
Отсылая самого надежного гонца из всех возможных, Йен внутренне подготовился к любому исходу, даже и худшему. Но старик не возразил. Вместо этого начал долгую малопонятную переписку, вроде бы не по делу. Брюзжал и сетовал на падение нравов, заодно требуя настроить потоки названного в письме города или края, отношения его властей и знати. Иногда в письмах содержались пространные вопросы, требующие не ответов, но таких же длинных рассуждений. Через год переписки старик – и это настораживало – принялся откровенно делиться мыслями, переслав шифр и в дальнейшем используя его для всего текста. Ни одолжений, ни приказов – только мысли и планы на будущее. И – ни словечка о воспитаннике, хотя до того старик желал уничтожить Паоло, «как бешеного зверька».
