– Густав, – шепотом позвала я.
Привидение сгинуло, совсем. Ни отклика, ни тени, ни холодного ветерка из-за порога. Лакей тоже ушел. Я одна. Совсем одна! И – здоровая, полностью. Это странно, весь месяц я должна болеть, минувшие дни – тому доказательство.
– Яков?
Конечно, первым подозреваю его. Если он нашел способ выручить Густава, если этот способ опасный, мне знать не следует. Опять же – лакей. Слишком он кстати оказался говорливым, а исчез и того ловчее.
Открываю дверь в коридор и слушаю особняк. На душе такое творится… словно я вернулась в прошлое и стою в ином доме – в имении Дюбо, той самой ночью. Ведь я опять слышу совершенно все! Шорохи, скрипы, шёпоты, шаги… и звенящий слезами голос поверх мелкой повседневной суеты.
– Густав, мальчик мой!
Сказано на тенгойском, но эти слова нельзя не понять. И что они означают – тем более. Хватаюсь за голову, слабею от страха и крадусь по коридору, по лестнице… на второй этаж. Мимо людей, для которых я вроде привидения – если и видят, то не замечают. Нет указания задерживать меня, а они все – служивые, и у них дело. Ждут сигнала. При оружии.
Я должна была понять! Яков ведь прямо сказал, что здесь – главное дело. Главное! Оно важнее одолжения послу. Важнее оранжереи, шубы и искренности нынешнего утра. Так? Похоже… и, если я права, все окончательно плохо.
Подхожу к двери. Ближний человек кивает мне и открывает, ни о чем не спросив. Он пожилой, кряжистый, и лицо… словно у него беда, очень большая беда, которую никак не исправить.
Вхожу. Полутемный холл. По ту сторону – еще одна дверь, приоткрытая. Тихо приближаюсь, втискиваюсь в щель. Не могу дышать. В голове путаница, путаница…
Теперь вижу всю комнату. И вот то, что мне надо осознать для начала: женщина в сером платье со скромным кружевным воротом обнимает Микаэле. Стоп. Не так. На самом деле она обнимает сына. Микаэле шепчет на тенгойском, и я одна могу узнать все это – тон и темп, манеру речи. Он – Густав! Он Густав, и он снова живет в своем теле. Он более не привидение. Он вернулся в мир живых – телом и душою.
Поворачиваю голову. День делается похож на сонный кошмар. Все, что я вижу, не хочу видеть. И прекратить смотреть, проснуться в холодном поту – даже это не в моей власти. Все куда хуже, это не сон. Это – явь. Ущипни я себя хоть сто раз, от неё не очнусь. Это – явь! Нельзя отрицать ее. Бессмысленно прятаться от себя и делать вид, что я не умею думать, сопоставлять и принимать итог собственных наблюдений и рассуждений.
Напротив кресла Густава, который теперь занимает тело Микаэле… то есть свое тело, установлено еще одно кресло. В нем – Яков. По сторонам от кресла Якова на низких стульчиках сидят две женщины. Не знаю обеих. Лица у них… умиротворенные. А еще на шее у каждой цепочка с крупным знаком солнца. Нет сомнений, это белые живы. А что же Яков? Без сознания. Еще вот важное: в комнате и жарко, и… ярко. Для меня, мары, тут слишком солнечно. Жизнь переливается всеми красками. У жизни праздник приключился. Я щурюсь, тяну от шеи воротник. Подташнивает. Продолжаю смотреть и анализировать.
У стены еще одна участница того, что для Якова «главное дело» дня. Глаза б ее не видели, эту приторную рожу с претензией на смирение. Зачем тут Мари? Зачем?
Хочу орать, бежать прочь и вообще… быть где угодно, лишь бы не здесь. Но – стою на месте и продолжаю поворачивать голову, пока не делаю полный круг, чтобы снова встать лицом к креслу Якова. Мне жарко, а по спине тянет ветерок – тише, дальше, слабее… Недавно кто-то приоткрывал дверь, ту самую. Я знаю лишь одного человека, способного на такое. Вижу его, хочу позвать по имени – Яков! И молчу. Он дремлет, он умаялся и наконец-то сдался усталости. Кажется, я шепчу вслух все эти отговорки. Точно – вслух. Прикусываю язык и смолкаю. За спиной звучно хмыкает Мари. Ей смешно. Она, зараза, торжествует!
Яков вздрагивает, открывает глаза.
– О, вы тоже приглашены, Юна?
Очень хочется завыть в голос. Вычудить что-то нелепое, деревенское. Например, рухнуть на колени, заорать и начать драть волосы на голове. Только это не поможет. Я – мара. Я многое знаю о жизни и смерти. Но сейчас я увидела в комнате праздник жизни и почти упустила иное. Недавно кое-кто ушел за порог – тихо, незаметно… А я стою в ярком празднике жизни, слепо щурюсь и смотрю вслед, наконец нащупав тропу и осознав суть «главного дела». Горло сухое, глаза сухие… дышу, открыв рот. Кошмарно точно понимаю, что именно здесь произошло, чья это затея. Знаю и подельников Якова, вольных и невольных…
Кстати – о добровольцах! Оборачиваюсь к Мари. Мне решительно не на ком сорваться, кроме неё! Ей бы понять – и бежать без оглядки, а она лыбится победно. Пальчиком в меня целит.
– Ты, согласно всем косвенным признакам, и есть так называемая мара. Занятно. Храму это в пользу. Да, я забыла сказать. Обладать даром и тайно использовать его – преступление. Ты поступаешь в ведение моего…
Договорить она не успела. Я не справилась с собою и – сорвалась! В глазах стало темно, и все решения сделались допустимыми. Я хочу знать подробности, и я узнаю их. Немедленно. Без отговорок, умолчаний и двусмысленностей.
– Ты, – целю пальцем в Мари. – Ты! Говори. Для тебя это все – затея храма?
– Отчасти, но я полагаю, дом Ин Тарри участвует паритетно, – торжественно сообщила Мари. – Я составила идеальный план.
– Храм охотно и без зазрения совести использует выползков. Значит, здесь и сейчас…
– Да. Таково предназначение бесей околечных, – высокопарно возвестила Мари.
Я еще успела мельком подумать: она что, совсем дура? Говорить все это мне, таким тоном… Я подумала и окончательно отказалась сдерживаться. В один шаг оказалась рядом с Мари. Дернула ее за ворот, и, как куклу, поволокла к двери. Она притихла от недоумения, даже не сопротивлялась. Рывок – и мы на пороге. И там, за порогом…
Гляжу на хиену, впервые гляжу прямо, без предвзятости человека, привычного к миру живых, к его законам и зрению. Хиена не злая и не добрая, оба эти понятия пусты вне мира людей. Хиена – страж, и ее дело очень важное. Возьмись люди шастать туда-сюда, нарушая законы мироздания, плохо пришлось бы и моему миру, и иным, за иными дверями. Смотрю на хиену… и отпускаю свою боль. Не знаю, как мне простить Якову его молчание в главном деле. Но принимаю итог таким, каков он есть.
Яков прав во многом. Мне больно, но – именно так. Я сама создала причину для «главного дела» этого дня, когда впустила Густава в мир живых. Я не жалела о своем выборе, хотя могла умереть. Я, кажется, именно пригласив Густава, поняла свое место на границе жизни и смерти, свое понимание добра и справедливости. Они теплые, они – важная часть того, что называется жизнью души.
– Я принесу тебе мускус и розовое масло, – говорю хиене. – Я давно должна была понять, что радость нужна каждому. И отдых. И свой свет… Я принесу.
Отступаю на шаг и дергаю обмякшую Мари за шиворот. Она падает навзничь. Некоторое время лежит, тупо созерцая потолок. Раскрывает рот, как полудохлая рыбина… сипит. Моргает. Вот, оттаяла: начинает хрипеть… орет громче, громче, громче! Двигаю стул, сажусь и слушаю. На душе зреет нарыв. Когда лопнет, я тоже смогу орать. Но не здесь, не теперь.
