И все-таки: что это за дом с печкой? Они и не заметили, когда и кто там поселился, хотя дома почти рядом. Несмотря на обычно воинственный настрой Хулигана, пускать в ход ружье ему не хотелось.
* * *
Картошка весело сыплется в ведро вместе с землей.
– Ты землю-то отряхивай, тряси куст, вот так, сначала тряси хорошенько. Зачем нам столько грязи в подполе? – Каланча уже давно скинула пальто, осталась в черном, облегающем ее худое тело свитере и черных джинсах. Убрала свои длинные темные волосы в пучок, порозовела. Толстый тоже скинул куртку и даже толстовку, быстро раскраснелся от работы, вспотел, совершенно заляпал грязью штаны.
Девочки над чем-то хихикали, отмывая в тазу морковку и часть картошки к обеду. Псих завороженно шептал под нос цифры, пересчитывая деревья и кусты. За веселой работой они не услышали, что в их дом явились посетители.
Хулиган и Отродье не стучались – нечего давать преимущество врагу. Ну, или не врагу, в любом случае они не в гости пришли. Отворили дверь, вошли в сени, потом в дом. Тишина, только чьи-то голоса доносятся с огорода. Детские, похоже. Дети? В кухне тепло, печка еще дышит жаром. В одной комнате пусто, в другой на полу – ворох из одеял, спит мальчишка, маленький, не опасный. Переглянулись. Хулиган опустил ружье. Очевидно, эти не из Комиссии.
Входная дверь внезапно отворилась, и из сеней вывалился парень – лицо напряженное, на них не смотрит и сразу начинает раскачиваться:
– Нас тут шестеро, а вас еще двое. Тогда восемь. Но нас шестеро, а не восемь. Должно быть шесть, а не восемь, – стоит на пороге и качается, – шесть должно быть!
– Тише ты, не кричи, – Хулиган подошел к парню, – чего ты заладил: «шесть», «восемь»? Лучше скажи, кто здесь еще, кроме тебя и того, что спит там в одеялах? Вы тут для чего? Тоже от Комиссии скрываетесь? Взрослые с вами есть?
– Должно быть шесть! Шесть должно быть! – почти кричит странный мальчишка. Каланча слышит его голос, улавливает интонацию, и холод тут же сковывает разгоряченную работой спину.
– Продолжай копать, только стряхивай землю, – она стала пробираться к дому, стараясь держаться как можно спокойнее. – Девочки, сидите здесь, еще морковки помойте на завтра.
С чем заходить в дом? Может, надо было взять лопату? Или грабли из сарая захватить? Это выглядело бы странно, не хочется пугать детей. Кто к ним пожаловал? И зачем? Сердце стучит, в ушах шумит, ноги не слушаются, она боится споткнуться обо что-нибудь, раньше времени дать о себе знать врагу.
* * *
На негнущихся ногах она подошла к двери, прислушалась… Голоса. Псих стоит около к двери и кричит почти в истерике. Медлить некогда. Она резко открывает дверь, хватает Психа, обнимает его, крепко прижимая к себе, и видит, как навстречу ей вскидывается дуло ружья.
Два безобразных типа стоят от нее в полутора метрах. Ладно, только один из них – безобразный, другой – почти красавец, но именно он и наставил на нее ружье.
– Ты чего? – красавец воинственно и одновременно растерянно таращится на нее. Она кажется ему знакомой, но он никак не может вспомнить.
– Это ты чего? – она-то его сразу вспомнила. – Опусти ружье, не пугай детей. Да опусти ты, – она бесстрашно делает к нему шаг и медленно, но твердо отводит дуло его ружья.
– Каланча, ты, что ли? – растерялся парень, передавая ружье своему напарнику. – Ну ты даешь, напугала меня. Ты как здесь?
– Ты, етить вас всех, чего, знаешь ее, что ли? – Отродье даже напрячься не успел, хотя затея идти в дом с печкой ему не очень нравилась.
– Восемь – это не шесть! – опять заводит свою тревожную волынку Псих, пытаясь раскачиваться в ее крепких объятиях.
– Ты это, кончай! Забодал уже здесь всех своими цифрами! Он че, псих, что ли? Что за дурдом тут у вас? – Отродье навис над мальчишкой с недовольным видом.
– Псих, успокойся, это свои. Их не надо бояться. Мы их знаем, – она опустилась на корточки и снова попыталась заглянуть в его глаза. – Все хорошо. Теперь нас восемь. Они с нами. Восемь – это хорошо.
– Ничего мы не с вами! Чего ты придумала, придурочная? Чего ты ему городишь? – Отродье останавливается, смотрит на Хулигана в надежде получить поддержку своим словам.
– Да ладно тебе, не видишь, что ли, напугался пацан. Свои мы, свои. – Хулиган по-прежнему растерянно и удивленно всматривался в лицо девушки, как будто пытаясь что-то вспомнить или узнать. – Так вы давно тут? Тоже прячетесь?
В это время дверь распахивается и вваливается потный Толстый, удивленно замирает на пороге. Теперь Отродье быстро вскидывает ружье.
– Хватит уже размахивать здесь оружием. Это просто дети, опусти его немедленно! – Каланча шипит уже почти в бешенстве, ей противен этот отвратительный тип.
– А ты не указывай мне, етить, что делать. Без тебя вижу, что мелкота. – Отродье ухмыляется, но смотрит злобно.
– Толстый, ты займись Психом, выведи его во двор, девочкам пока ничего не говори. А вы двое пойдемте в гостиную, поговорим, чего тут на пороге торчать.
* * *
Белая проснулась поздно. Малыш все еще спал. «Это хорошо, – подумалось ей, – спит – значит, восстанавливается, набирается сил». На какой-то миг она даже ощутила себя счастливой: осеннее солнце пробивается сквозь неплотно задернутые шторы. Тишина… У Малыша спокойное и расслабленное лицо, так он еще больше похож на ангела. Маленькая ножка торчит из-под одеяла, так и хочется ее укрыть. Но страшно потревожить его сон, и она сдерживается.
Если не давать волю тревожным мыслям о будущем, то можно еще минутку побыть в этом блаженстве. Вытянуть руки, ощутить почти невесомую легкость тела, тепло кокона мягкой постели. Но мысли не слушаются, и вскоре она уже не может просто лежать и нежиться. Вскакивает, натягивает длинный, до колен, серый свитер и первым делом привычно щелкает выключателем – проверяет, не лишили ли ее электричества. Потом на кухню. Кофе, завтрак.
Почему, когда весь мир сходил с ума, все вокруг рушилось, Малыша мучили боли, она не задавалась вопросом «а что же дальше?». Надо было просто выжить: не пропасть под бомбежками, не попасться Комиссии, запастись лекарствами, провизией, всем необходимым. Но вот уже несколько дней вопрос «а что же дальше?» мучил ее, несмотря на все попытки не давать ему волю.
Женщина и дети. Эти шестеро, что брели вчера в сумерках. Она не одна. Вряд ли это враги. Дети не могут представлять для нее угрозы. Наверное, эта высокая женщина, как и она сама, спасает себя и детей от Комиссии, прячется от депортации. Возможно, она знает, что делать. Впервые за долгое время Белой отчаянно захотелось, чтобы кто-то точно знал, как ей жить и поступать дальше.
Все свое детство она боролась с этим знанием: с эмоционально отстраненным, но активным участием родителей в ее судьбе. Они решали за нее все: что есть, как одеваться, что читать, с кем дружить, во что верить. Папе, которому, по сути, подчинялся весь город, когда она была маленькая, она не решалась перечить в открытую. Маму, управляющую всей медициной области, тоже невозможно было ослушаться. Когда оба родителя – большие руководители, остается только беспрекословно подчиняться их требованиям.
