Как хорошо, что бабуля не дожила до этих ужасных времен. И как страшно, что она не дожила. С кем теперь посоветоваться, спросить, как быть? Она одна отвечает за будущее этих детей, которых она спасла. Спасла ли? Сможет ли она дать им больше, чем дало бы государство в этих Центрах? Какая самонадеянность с ее стороны! Тогда, в ту ночь перед сбором на школьной площади она не сомневалась, что поступает правильно. Но теперь… Сумеет ли она хотя бы сохранить их жизни, уберечь? Одна надежда на то, что всеобщее безумие не продлится долго. Не могут же они годами верить в этот бред! А другие страны, правовые международные организации, ООН, наконец? Кто-то же должен остановить этот чудовищную коллективную мистификацию.
Да, надо ждать, что еще остается… Беречь детей, заботиться о них. Надеяться, что члены Комиссии не станут проводить третью чистку рядов в их городе – им что, дел мало по всей стране? Какой естественной ей тогда казалась идея спасти детей, но как же непросто их уберечь. Уберечь от чего? От чьего-то взрослого желания их улучшить, от возможности обеспечить им «более перспективное будущее»? А вдруг и правда «большая земля» дала бы им больше? Почему она так уверена, что все это бедствие, сумасшествие, дичь?
Но ведь дети и так хороши, особенно эти. Они удивительные, даже Псих. Как он трогательно расслабляется, стоит только замотать его в платок. В этот момент постоянно напряженное мальчишеское тело обмякает, лицо становится совсем детским, растерянным и доверчивым. Кажется, еще чуть-чуть, и он посмотрит на нее, точнее, наконец-то увидит и скажет какую-нибудь милую детскую ерунду или выдаст что-то, кроме привычной сводки цифр.
А заботливый Толстый? Она всегда поражалась тому, с какой простотой и спокойствием он воспринимал насмешки окружающих. Многие в их классе уже привыкли, что, в отличие от других детей, болезненно переносящих клички и обзывания, он не обижается. На попытки школьных новичков ржать, показывая на него пальцем: «Жиробас», «Жиртрест», «Сардель», «Свинота» и еще много затейливых обидных вариаций, он всегда спокойно отвечал: «Вы хотите сказать, что я толстый? Я в курсе, что у меня лишний вес», чем вводил обидчиков в крайнюю степень растерянности.
А Корявая из параллельного класса! Ей, естественно, дали освобождение от уроков физкультуры. Куда ей, с ее ногами и покалеченным болезнью телом, бегать на время или играть в командные игры! Она ходит-то с трудом, аккуратно поесть – и то не всегда удается. Но каждый урок физкультуры ученица упрямо надевала форму и стояла в шеренге, заваливаясь на правое плечо и нарушая строгую графичность строя.
А маленький фантазер Очкарик, много читающий, интеллигентный, но в чем-то ужасно наивный и прямой! Помнится, как-то во внезапно нагрянувшую майскую жару она разрешила детям набрать воду в бутылки, проколов дырочки в пластиковых крышках, и разбила их на две шеренги – «бледнолицые» против «индейцев». Правила игры: чья команда останется самой сухой, та и выиграла. Через пять минут дети бегали, визжа и радостно поливая друг друга. Особый ажиотаж возникал возле ведер: считалось, что самое главное – успеть наполнить бутылку еще раз, чтобы с визгом пускать водные струи в любого, кто окажется на пути. Только Очкарик, с залитыми водой очками, подбегал к каждому совсем близко и спрашивал: «Извини, пожалуйста, ты – бледнолицый?» По правилам он не хотел поливать своих и честно старался. Шансов остаться сухим у него не было.
Очкарик! Ее подбросило от тревоги. Она внезапно проснулась и бросилась к вороху одеял на полу, нащупала лоб. Горячий! Он ужасно горячий! И это не просто разговоры во сне. Это бред! Господи, что же делать? Она вскочила, по ледяному полу босиком побежала на кухню – намочить полотенце, положить на лоб. Потом вернулась, осторожно подняла его, переложила на диван в гостиную, чтобы не будить остальных детей; они крепко спали, Псих, как обычно, в коконе ее платка. Осмотрела ногу – красная. Неужели все из-за ноги? Что же делать? Господи, что делать? Протерла холодным полотенцем совсем горячее маленькое тельце. Ножки тонкие, руки тонкие, сам тощий, даже трусы болтаются на худощавой детской попе.
– Господи, Очкарик, очнись, дорогой. Что мне сделать, чтобы тебе стало легче?
В доме что-то зашуршало. В проеме двери показалась Корявая – щуплая фигурка, фланелевая ночнушка со слониками. Сощурилась от света лампы, потянулась к мальчишке, прикоснуться, погладить, но не совладала со своими руками, и получилось неловко:
– Что с ним? Он болеет? Что, если он умрет?
– Что ты такое говоришь? Как он может умереть! – Каланче впервые захотелось ее ударить. Зачем она так говорит, и без нее ужас как страшно!
– Я была маленькая и болела, врач пришел и сказал, что если в ближайшие часы температура не снизится, то я могу умереть. У него же температура? Значит, он может умереть?
– Господи, что же делать… Так. Ты сейчас остаешься за старшую. Но тебе лучше лечь спать. Если вдруг проснется еще кто-то, скажешь, что я пошла лечить Очкарика и обязательно вернусь. Я в соседний дом. Скоро вернусь. А теперь иди ложись.
– Ты же спасешь его? Правда? Спасешь? – Корявая смотрит на нее с мольбой, но почти без тени сомнения. Боже, где бы ей самой взять эту детскую веру во взрослого, который все может…
– Обязательно спасу. Ложись, не стой тут, пол совсем холодный. Не хватает, чтобы еще и ты заболела.
Каланча быстро натянула джинсы и свитер, завернула Очкарика в одеяло и выскочила за порог.
Ночь была тихая, яркая луна освещала ей путь. Керосинку или свечку все равно не взять с собой, на руках ребенок. Всего через четыре двора… Как хорошо, что вчера вечером она все же сходила в тот дом. Хулиган попросил ее научить растапливать печь. Она не хотела оставлять детей, но посадила Толстого читать всем книгу и пошла. Зато теперь она точно знала, где их дом, даже в темноте найдет.
Уф, хорошо, что не заперли дверь. Она, как ей показалось, довольно шумно ввалилась в сени, потом в комнату.
– Эй, есть тут кто-нибудь? Помогите мне, Очкарику совсем плохо!
Где же спят эти придурки? Они что, не слышат, что она вошла?
– Эй, да проснитесь вы! Мне нужна помощь!
– Чего орешь? – кто-то направил на нее яркий луч.
– Не в глаза, опусти фонарь!
Заспанный Отродье в трусах и майке стоял с фонариком в одной руке и ружьем в другой.
– Буди этого, второго, надо что-то делать, срочно. Я не знаю что. Очкарик может умереть!
* * *
Гику нравилась его жизнь в опустевшем городе. В каком-то смысле сбылась его давнишняя мечта. Он теперь совершенно один, и днем, и ночью, при этом у него есть возможность работать, пусть это уже никому не нужно. Мир сходил с ума, а он мог сидеть в своем укрытии и не участвовать во всеобщей агонии. У него не было страха: он знал, что никто за ним не придет, никто не хватится. Мир забыл о нем. Они слишком заняты собственным усовершенствованием, это их и разрушит, а он останется – цел и невредим. Фантазировал Гик об этом, надо признать, не без злорадства. Все детство как только его не называли: «придурок», «чокнутый», «ботан», и это еще не самые обидные прозвища. В какой-то момент закрепилось «Гик», и все быстро привыкли именно к этому, даже он сам.
