Несколько минут спустя Кристин Элле уже сидела на бежевом кожаном диване и вздыхала. Снаружи остался большой, живописно запущенный сад. Обеими руками Элле держала маленькую оливковую книгу. Внимательно посмотрев на нее, она подняла глаза на меня.
«Сегодня я написала на Фейсбуке, что жду эту книгу. Я пыталась заняться еще чем-нибудь, но все валилось из рук. Я все ждала и ждала, когда ко мне вернется эта книга. И я спросила себя — почему? Я ведь даже не могу ее прочитать — она на немецком. Видимо, я просто хотела, чтобы она вернулась. Хотя я христианка, я всегда чувствовала свои еврейские корни. У меня никогда не получалось говорить о холокосте без слез. Я чувствую свою связь со всем этим», — сказала Элле, после чего открыла книгу и полистала ее.
«Я очень благодарна за эту книгу, потому что… — продолжила она. — Я знала своих английских бабушку и дедушку по материнской линии. Они прожили свои жизни, затем умерли. Было вполне нормальным не иметь ни бабушки, ни дедушки по отцовской линии. У многих их не было. Но мой случай все же отличался. У меня не было даже фотографий. Там была дыра, эмоциональный вакуум — понимаете? Оставалась какая-то недоговоренность, недосказанность, — объяснила Элле, сжимая книгу в руках. — Знаете, мой отец никогда об этом не говорил. Он не говорил о прошлом, о войне. Но тетя говорила о ней постоянно. Она была старшей из детей, а потому и в наибольшей степени «немкой». Она справлялась с пережитым через разговоры, а отец справлялся через молчание. Еще в детстве я узнала, что случилось что-то ужасное. Я узнала, что мои бабушка с дедушкой погибли на войне. Затем я узнала, что их убили в газовой камере, но в детстве ведь не понимаешь, что это значит. Это просто история, в нее не вникаешь. Потом я узнала, что они погибли в Освенциме. Осознание пришло ко мне лишь во взрослом возрасте. Мне было очень тяжело узнать, что их убили всего за десять дней до закрытия газовых камер. Это было ужасно. Я представляла, как сижу в этом поезде, как страдаю от голода и холода. И потом меня ведут прямо в газовую камеру. Я так и не смогла с этим смириться».
Кристин Элле встала и подошла к столу, на котором лежали папки с семейной историей. Большую часть документов ей передал немецкий историк Томас Ун-глаубе, который изучал историю семейства Кобрак. Из одной из папок она достала семейный портрет, сделанный накануне Второй мировой войны. Рихард Кобрак сидел справа, сцепив руки. Это был пожилой круглолицый человек с маленькими, аккуратными усиками. Его жена, Шарлотта Кобрак, красивая женщина с седеющими висками, сидела в центре и улыбалась в камеру. Вокруг них стояли трое детей: дочери Кэт и Ева-Мария Кобрак и отец Кристин Элле, Хельмут Кобрак, рука которого лежала на плече отца. Когда сделали эту фотографию, ему не было еще и двадцати.
Семья переехала из Вроцлава в Берлин в 1927 году, когда Рихард Кобрак получил работу в берлинской ратуше. Кобраки исповедовали христианство и не считали себя евреями. Через пятьдесят лет после войны старшая из сестер, Кэт Кобрак, записала свои воспоминания в книге, которую мне показала Элле:
«В воскресенье после того, как Гитлер стал канцлером, родители сообщили нам о нашем еврейском происхождении. Никто из них не исповедовал иудаизм. Они венчались в церкви, никогда не соблюдали еврейские традиции и учили всех нас христианским молитвам. Но их бабушки и дедушки были евреями, поэтому, согласно гитлеровскому определению, евреями были и они сами, а потому евреями были и мы». К1933 году Рихарда Кобрака уже понизили на работе, однако не уволили, поскольку он в рядах немецкой армии сражался на фронтах Первой мировой войны. Он был кавалером Железного креста. Но в 1936 году, после принятия Нюрнбергских законов, Кобрака заставили выйти «на пенсию», хотя ему было всего сорок пять. Кэт описывает, как в 1930-х жизнь ее семьи становилась все более изолированной:
«В школе меня любили, но я боялась, что ребята перестанут со мной общаться, если обо всем узнают. Из-за этого я не заводила настоящей дружбы и перестала ходить в гости к старым друзьям и приглашать их к себе. У них и у их родителей могли возникнуть неприятности из-за общения с евреями. Это так печально. Дети даже не знали о своем еврейском происхождении, пока им не сказали об этом родители. Но я не понимаю, почему они остались. Почему не эмигрировали. Мой дедушка был умным человеком — как же он совершил такую ошибку? Он был высокопоставленным чиновником. Неужели он не видел, что грядет?»
В записанных воспоминаниях тетя Кристин Элле отвечает на этот вопрос, и ее ответ в некотором роде применим ко всем, кто решил остаться в нацистской Германии:
«Дело было в упрямстве отца: мы немцы, это наша страна, и Гитлеру (этому австрийскому демагогу!) нас не выгнать. Он сам и его безумные идеи долго не протянут. Мой мудрый и прекрасно политически информированный отец допустил фатальную ошибку суждения».
В дневнике Кэт Кобрак видно, как постепенно захлопывалась ловушка. Ее отец лишился работы, друзья оказались схвачены гестапо, а брат с сестрой потеряли возможность учиться. Как детям ветерана войны, им разрешили посещать занятия и дальше, когда остальных еврейских детей исключили из школы. Но после «хрустальной ночи» в ноябре 1938 года даже Рихард Кобрак признал, что будущего у них нет. К тому времени было почти слишком поздно. Всего за несколько месяцев до начала войны родители сумели отослать детей из страны. Младшую дочь Еву-Марию отправили в Великобританию в ходе операции «Кин-дертранспорт», а Хельмут и Кэт выехали по рабочей и студенческой визе. Кэт уехала последней, в самом начале августа, всего за месяц до объявления войны.
«Когда они поняли, что грядет, было уже слишком поздно. Бабушка с дедушкой все отдали, чтобы вывезти детей, но сами, к несчастью, спастись не сумели. У них не хватило на это денег».
После начала войны связь с родителями в Германии стала обрываться. Время от времени им удавалось отправить письмо, в котором дети находили «крупицы информации». Они узнали, что родителей выселили из квартиры и отправили в маленькую комнатку в квартире в Шарлоттенбурге, что их бабушка по отцовской линии исчезла и, скорее всего, была депортирована «на Восток» и что еды было очень мало. Кэт получила последнюю открытку из Терезиенштад-та, куда родителей депортировали в 1943 году. После этого наступила тишина. Маленькая оливковая книга «Закон, государство и общество», скорее всего, была украдена из берлинской квартиры Кобраков, когда производилась зачистка домов депортированных евреев. Неясно, как книга в итоге попала в Берлинскую городскую библиотеку, но она явно была одной из сотен тысяч книг, которые были конфискованы, рассортированы и проданы.
В Англии сестер определили в разные приемные семьи, после чего они продолжили обучение. Но отца Кристин Элле Хельмута, которому было уже девятнадцать, власти задержали.
«Когда началась война, британцы арестовали его. Они считали его «немецким мальчишкой», а следовательно, врагом. Его депортировали на остров Мэн, где вместе с другими немцами посадили на корабль, направлявшийся в Австралию».
Летом 1940 года его вместе с 2542 «враждебными иностранцами» на судне «Дюнера» тайно депортировали в Австралию. Около двух тысяч этих «иностранцев» было еврейскими беженцами, мужчинами от двадцати шести до шестидесяти лет, которые бежали из нацистской Европы. Судно шло пятьдесят семь дней, и условия содержания интернированных были в высшей степени ужасными:
