Егорыч все глазам не верил, смотрел на нее да головой покачивал.
– Чего ж замуж-то не вышла? – спросил с подначкой.
Тася только плечами пожала да глаза отвела.
Егорычу не надо было объяснять!
– Конечно! – воскликнул гордо. – Поди найди такого, как наш товарищ политрук!
– Да и не искала я, – медленно проговорила Тася. И уставилась на Егорыча молящими глазами: – Егорыч, миленький… ты же знаешь что-то про Мишу? – И, словно спохватившись, поправилась застенчиво: – Про товарища Говорова?
– Жив-здоров! – радостно сообщил Егорыч. – Жив-здоров Михаил Иваныч!
– Ясно, – пробормотала Тася. – Хорошо. Слава богу… Главное, здоров…
Егорыч смотрел и головой покачивал. Война людей не жалела, не баловала, он всякого навидался, но что осталось от прежней Таськи, от этой веселой пташки-милашки, которая, бывало, летела навстречу товарищу политруку с выражением такого счастья в огромных серых глазах, что даже у сторонних наблюдателей сердце щемило и ни у кого не поворачивался язык бросить привычное похабное словцо… Люди даже не завидовали этим двум – только улыбались растроганно, глядя на ошалелую от любви пару. И Михаила Ивановича война пригнула, слов нет, и война, и послевоенное – все, что навалилось на него огромной тяжестью и дома, и на службе, но Таська-то… Вот уж правда, после той бомбежки выбралась из-под вагонных обломков одна только тень ее, равнодушная ко всему на свете.
Конечно, одна-одинешенька, все на свете потеряла.
Не все! Ведь стоит ей только узнать про Лилю…
Стоп, Егорыч. Притормози!
И жалко Тасю до того, что сил нет, и… стоит только представить, что случится, если она нагрянет в Ветровск! Все кувырком пойдет у Говоровых. А Лилечка как же?.. Выдернет ее Таська из семьи и увезет… куда? В жалкую комнатушку при вокзальной чайной?
Таська изменилась. У нее не только язык малость заплетается – видать, контузия до сих пор сказывается, – у нее и лицо какое-то… полумертвое. Будто на все она рукой махнула. Будто ничего ей в жизни не надо.
А может, и впрямь не надо? А хлопоты о подросшей дочке – тем более?
Егорыч прикусил язык.
Тася тупо смотрела в стол. Вдруг какая-то женщина, сидевшая на соседнем стуле, тронула ее за руку:
– Слушай, присмотри за ребенком. А?
На руках она держала младенца, запеленатого в темное одеяльце.
– Я только за дом выскочу, а то невмоготу уже! – пожаловалась женщина.
Тася отпрянула:
– Я не умею!
Женщина посмотрела изумленно: мол, чего уж тут такого хитрого – ребенка на руки взять?
– Да он спокойный!
И, вскочив, уложила младенца на руки Таси.
– Сколько ему? – спросила Тася.
– Два месяца, – быстро ответила женщина и со всех ног припустила к выходу.
Тася беспомощно заморгала, но дитя к себе все-таки прижала и даже робко покачала, когда оно вдруг закряхтело.
Прошептала:
– Тшш! Тшш! – и откинула белый краешек простынки с крошечного личика.
Егорыч вытянул шею, посмотрел.
Ну, младенчик как младенчик, ротик, носик, глазки. Они ведь все на одно лицо, на мордашку на одну!
Тася вдруг чуть слышно замурлыкала какую-то колыбельную без слов. Трогала мизинцем курносый носишко, щечки…
Егорыч взглянул на ее лицо.
У нее только губы дрогнули – а у него сердце сжалось. Уже совсем другое лицо стало вдруг у Таси! Живое! Но столько боли на нем…
– Моей Лилечке было чуть меньше, – хрипло выговорила Тася. – Погибла она. Поезд разбомбило.
Она все эти годы считает дочку погибшей, прикинул Егорыч. А горе по-прежнему сжимает ей горло!
– Погибла? – пробормотал он. – А… погибла ты, нам сказали!
Тася пожала плечами: жива, мол, да проку-то что в такой жизни?
Она молчала, но Егорыч все ясно понял, будто сказано было.
Заволновался, заерзал, стиснул руки:
– А что ж ты, если ты его по-прежнему так любишь, что ж ты не искала-то его?
Тася глядела с таким удивлением, будто Егорыч ляпнул глупость несусветную:
– Что ты, я же знала, что у него семья!
Покачала ребенка, улыбнулась:
– Я и на фронте ни на что не надеялась. Просто любила – и все. Да и дочку нашу я не уберегла.
Господи ты боже, да в какой же угол жизни себя эта скромница задвинула? Совсем крест на себе поставила. Готова заживо паутиной покрыться, только бы своему милому жизнь не испортить.
От нее только облако волос осталось, от прежней…
И тут Егорыч не выдержал:
– Дочку, говоришь, не уберегла? А ты знаешь, Тася? Ты ведь ничего…
Он осекся: подошла та женщина, которая ребенка оставляла:
– Спасибо вам огромное! Спасибо!
Взяла дитя свое и ушла. А Тася смотрела вслед, и лицо ее, только что живое, снова мертвело, снова паутиной покрывалось на глазах у Егорыча.
Он понял: вот эти несколько минуточек, пока держала младенчика, Тася снова чувствовала себя матерью, которая нянчит ребенка от любимого, незабываемого человека. А теперь ее опять осиротили.
Да разве ж можно смолчать?!
– Может, я и не должен, не должен тебе этого говорить, – выпалил он, – но только живая… живая ведь твоя дочка! Живая! – перевел дыхание и продолжал дрожащим голосом: – Мы с товарищем политруком еще в сорок шестом отыскали! Она теперь в его семье живет. Говорова… Лилия Михайловна! Вот так вот!
Тася ни слова не сказала, только глаза стали огромными на бледном лице. Зажала рот рукой…
Егорыч тяжело вздохнул. Ну, сказал. А что теперь-то будет?! Ох, Михаил Иванович, подвел тебя твой верный шофер!
А может, и нет?..
Ну, поживем – увидим!
* * *
Косте Говорову и вспоминать было неохота, что раньше он жил в городе, в каких-то тесных комнатушках коммуналки. Если приходилось за чем-нибудь ездить с родителями на старую квартиру, он чувствовал там себя как в клетке и не мог дождаться, когда Егорыч отвезет их обратно в Дом. Про себя Костя так и называл его мысленно – Дом, с большой буквы. Во-первых, настоящий дворец, во-вторых, еще и сад при нем такой огромный – дремучий лес, а не сад! Сколько там укромных уголков, чтобы сооружать шалаши, устраивать засады и пугать Лильку, разводить костры и печь картошку, а не сидеть чинно-блинно за столом с салфеткой, подвязанной под подбородком!
Косте Говорову было тринадцать лет, и он жаждал полной свободы от мамок-нянек. К счастью, сад позволял оставаться одному сколько угодно и делать что угодно. Например, выяснить, что случится, если в огонь бросить винтовочный патрон.
