Вдруг тонко заверещал звонок мобильного, дикий в этом упокоенном мраке.
Алик выхватил телефон и весело в него крикнул:
– Привет! Знаешь, где я? В могиле! Нет, серьезно…
– А почему нет никакой надписи? – спросила я Марину.
Она усмехнулась:
– Говорят, однажды о такой вот гробнице спросили Маймонида – мол, почему нет надписи? И он вроде бы ответил: а зачем, ведь и так все знают, кто где лежит… И пожалуйста, мы убеждаемся, что человеческая память долговечнее надписи на камне. Она не стирается…
Рыжая кошечка все крутила и крутила петли вокруг моих ног, бесшумно и юрко, не мешая ступать.
– Ну ты подумай, – сказала Аня, – как она тебя выбрала!
Наконец двинулись обратно – к синему лоскуту неба, растущему с каждой тяжелой ступенью вверх.
Слепящий свет обрушился на меня, заставив смежить веки и даже прикрыть их на минуту ладонью.
И когда, обвыкнув, я вновь открыла глаза, с необычайной ясностью увидела голубые и цветастые детские майки на веревке, телевизионную тарелку на крыше дома, проржавленные вензеля железных ворот и окруженную оградой гробницу Малых пророков.
Это место, духовно и кровно принадлежащее евреям, проданное турецкими властями Русской Православной миссии, населенное и обжитое арабами, несло в себе зерно и суть нерасторжимой сакральной безысходности любого события на этой земле.
– Вот так по тем ступеням древние паломники поднимались на Храмовую гору… колонны оставались за спиной… затем выходили на площадь к Храму…
Мои друзья стояли у низкой каменной ограды, смотрели вниз на Храмовую площадь и слушали объяснения Марины; взмахивая и поводя руками, то правой, то левой, то обеими вместе, – со спины она казалась дирижером оркестра.
– А знаете, какой он был величины? Мечеть Омара, которая выстроена точнехонько на месте Храма, относилась бы к его высоте так, как чашка, поставленная на пол, относится к высоте стола. Он подавлял своим величием. Весь бело-голубого мрамора, с золотой чешуйчатой крышей – издалека, в раскаленном мареве горного света, он казался гигантской глыбой льда!
Мы дали пять шекелей пожилой арабке, что пряталась в детстве от канонады в гробнице еврейских пророков; она заулыбалась, локтем подкинула ребенка, поправила платок и стала благодарить по-английски добрых американцев.
Приблудная рыжая душа, каким-то чутьем понявшая, что я ухожу, немедленно покинула мою тень, побежала прочь, не оглянулась. Все-таки, подумала я с забавной обидой, кошка есть кошка.
Уходя, я помедлила и обернулась.
По склонам Масличной горы, заполоненное метельником, спало неисчислимое воинство мертвых в ожидании часа, когда явится Спаситель и, оседлав терпеливого белого осла, спустится своей дорогой вниз, в сопровождении рати, обретшей плоть, и Малые пророки – Аггей, Малахия и Захария – тоже поднимутся и присоединятся к этому могучему потоку.
А там, внизу, перед стеной, лицом к лицу их встретит другая рать для великой битвы мертвых в конце времен.
И вылетит наконец вековечный тромб замурованных Золотых ворот, забивший главную артерию святости нашего мира, и агнцы лягут рядом с волками.
…Затем минут сорок мы продирались по Виа Долороза, мимо забитых сувенирами тесных арабских лавок, сквозь хищные группки юношей, лениво играющих тяжелыми цепочками в руках, сквозь взопревших паломников, влачащих туристский крест – кто-то нес его, взвалив на спину, кто-то, перехватив вдвоем поперек, тащил, как таран на приступ запертых ворот; мимо невозмутимых, безоружных и бесстрашных ешиботников… И вся эта длинная улица сжималась и грозно пульсировала кольцами под волнистые рулады муэдзинов, как плохо кормленный удав на шее дрессировщицы.
Пока мы спускались к площади перед Западной стеною, которую во всем мире принято называть Стеной Плача, на минаретах Храмовой горы зажглись опоясывающие верхнюю площадку зеленые кольца огней.
Полицейские на пропускном пункте – двое парней и две девушки – балагурили, привычно сдвигая за спину автоматы «узи».
У самой Стены, крошечные рядом с исполинскими камнями Иродовой кладки, толпились просители. Девушка в синей косынке, привалившись плечом к изгрызенному ветрами, отполированному бесчисленным множеством ладоней камню, сосредоточенно дописывала на колене какую-то свою мольбу на бумажном клочке.
Дописала, свернула и, привстав на цыпочки, пыталась вмять, ввинтить этот комочек в щель, всю забитую подобными прошениями к Всевышнему.
Из каменных расщелин Стены над головами молящихся торчали неопрятные кусты метельника, словно волосы из подмышки дюжей бабы.
Внизу в Археологическом парке полным ходом шло ханукальное представление: артисты в костюмах времен Первого Храма представляли бодрую и краткую, как курс марксизма, историю победы Маккавеев над проклятым Антиохом. Судя по исторической небрежности в костюмах и довольно кустарному исполнению, это были студенты местной театральной школы, нанятые на праздники муниципалитетом.
Великолепны были только два огромных витых ритуальных рога, в которые время от времени трубили два обалдуя, переодетые пастухами. Ребята, видимо, не жаловались на здоровье, и трубные звуки, извлекаемые ими из шофаров, пронзали слух городского человека тревожным пастушьим зовом древности.
А вокруг, щелкая фотоаппаратами и снимая на видео, толпилась группа японских туристов.
Похолодало.
С вершины Храмовой горы потянулся, прерываясь и с яростной силой возбуждаясь опять, привычный зов муэдзина. И тотчас с минаретов Восточного Иерусалима, из Абу-Диса, Эль-Азарии, А-Тура отозвались разновысокими голосами нутряные окрики, речитативы, песнопения…
Здесь, внизу, быстрым шагом спешили к вечерней молитве, арвиту, религиозные евреи в черных сюртуках и черных шляпах, из-под которых у многих до самых плеч спускались кудри вдоль щек.
Резкий прозрачный воздух наполнен был смутными, тягучими стонами, гулом колоколов, отрывистым говором на иврите, мягким грудным идишем, рыком машин, шмелиным жужжанием мотоциклов, музыкой ханукального представления в Археологическом парке. В этот шум вливался пестрозвучный говор и смех английской, немецкой, испанской и французской, японской и русской и бог знает какой еще речи…
Спрессованный дух бытия уплотнился, простерся над Храмовой горой, дрожа и вибрируя до почти осязаемого гула, похожего на гул взлетающего самолета.
Страшное напряжение – звуковое, энергетическое, силовое – сплелось во вселенском усилии… словно само пространство тужилось протолкнуть созревший плод сквозь родовые пути мира, изнуренного столь долгими родами.
Спрессованный дух бытия бился и трепетал над главным холмом человечества.
