Всякий раз, когда выпадало свободное утро или неделя между выпусками, Джо надевал приличный костюм, строгий галстук, аккуратно промятую шляпу и, прихватив распухающий саквояж с документами, отправлялся – вот как сегодня – на борьбу за дело пражских Кавалеров. Он бесконечно навещал конторы Общества помощи еврейским иммигрантам, Объединенного еврейского общества поддержки беженцев и зарубежья, бюро путешествий, нью-йоркскую контору комитета при президенте, замечательно вежливого помощника в германском консульстве, который нынче назначил Джо на десять утра. Определенным слоям клерков в этом городе штемпелей, копирок и штырей для бумаг он уже был прекрасно знаком – этот долговязый воспитанный юнец двадцати лет, в мятом костюме, приходил в послеполуденной духоте, лучась болезненной жизнерадостностью. Приветственно снимал шляпу. Клерк или секретарь – как правило, женщина, придавленная к деревянному стулу тысячей кубических футов дымного вонючего воздуха, который лопасти потолочных вентиляторов резали как масло, оглушенная грохотом картотек, измученная несварением, отчаянием и скукой, – поднимала голову, и видела, что густой шлем кудрей Джо под головным убором и сам превратился в блестящую черную шляпу, и расплывалась в улыбке.
– Я снова прихожу занудствовать, – говорил Джо на своем английском, который с каждым днем все больше прогибался под сленгом, а затем из нагрудного кармана пиджака доставал плоскую коробку с пятью тонкими пятнадцатицентовыми сигарами, или, если за столом сидела женщина, складной бумажный веер в розовых цветочках или просто жемчужно-холодную бутылку кока-колы.
И секретарша брала веер или газировку, и выслушивала мольбы, и ужасно хотела помочь. Но сделать толком ничего было нельзя. С каждым месяцем доходы Джо росли, с каждым месяцем он откладывал все больше, и всякий раз выяснялось, что тратить деньги не на что. Взятки и бюрократическая смазка первых лет протектората канули в прошлое. При этом получить американскую визу – что вообще задача не из легких – стало практически невозможно. С месяц назад Джо одобрили постоянное проживание; к тому времени он собрал и послал в Госдепартамент семь аффидевитов известных нью-йоркских эндокринологов и психиатров – все подтверждали, что три старших члена семьи Джо станут для его приемной страны уникальным и ценным приобретением. Но с каждым месяцем число беженцев, добиравшихся до Америки, сокращалось, а новости с родины становились все мрачнее и фрагментарнее. Ходили слухи о перемещениях, переселениях, всех евреев Праги собираются послать на Мадагаскар, в Терезин, в большую автономную резервацию в Польше. И Джо доставили три официально обескураживающих письма от заместителя госсекретаря по визам, сопроводив их вежливой рекомендацией более не обращаться с запросами по этой теме.
Он застрял в цепях бюрократии, в путах своего бессилия помочь, принести свободу родным, и это отражалось в комиксах. Ибо силы Эскаписта росли, и пленение его – врагами или (что теперь случалось реже) им самим на сцене – становилось все прихотливее, даже причудливее. Гигантские медвежьи капканы с бритвенно-острыми челюстями; аквариумы, населенные электрическими акулами. Эскаписта привязывали к огромным горелкам – чтобы сжечь его заживо, поимщикам достаточно было небрежно кинуть сигарный окурок; его прикручивали к четырем урчащим немецким танкам, нацелившимся в противоположные стороны; приковывали к чугунной вишенке на дне исполинского стального стакана, куда заливали сорок тонн пенящегося «молочного коктейля» из свежего бетона; вешали на пружинном бойке исполинской же пушки, метящей в столицу «Оккупированной Латвонии» (если Эскапист освободится, погибнут тысячи невинных граждан). Эскаписта связывали, заковывали в наручники и клали на пути молотилок, языческих джаггернаутов, цунами и роев гигантских доисторических пчел, воскрешенных злой наукой Железной Цепи. Его заточали в лед, обвивали лозами-душителями, сажали в огненные клетки.
В вагоне подземки, похоже, стало очень жарко. Вентилятор на потолке не шевелился. Капля пота плюхнулась на панель истории об огнедышащем Пламени, тощем балеруне в великолепном стиле Лу Файна, которую Джо якобы читал. Он закрыл комикс и сунул в карман. Дышать нечем. Он распустил галстук и ушел в конец вагона, где было открытое окно. Слабая черная рябь ветерка пронеслась по тоннелю, впрочем, она отдавала кислятиной и не освежала. На станции «Юнион-Сквер» освободилось место, и Джо сел. Откинулся на спинку, закрыл глаза. Никак не удавалось выбросить из головы фразу «контролировать местное еврейское население». В невинный конвертик первого слова как будто сложили все его величайшие страхи за родных. В последний год их счета в банке заморозили. Его семью изгнали из общественных парков Праги, из купейных вагонов и вагонов-ресторанов государственных железных дорог, из государственных школ и университетов. Они даже на трамваях больше не могли ездить. В последнее время правила усложнились. Пытаясь, вероятно, выставить напоказ предательское клеймо кипы, евреям запретили надевать кепки. Им не разрешалось носить рюкзаки. Им не дозволялось есть лук или чеснок; под запретом оказались также яблоки, сыр и карпы.
Джо сунул руку в карман и вынул апельсин Анапола. Апельсин был большой, и гладкий, и идеально круглый, и ничего оранжевее Джо в жизни своей не видал. В Праге этот апельсин, несомненно, сочли бы чудом – чудовищным и противозаконным. Джо поднес апельсин к носу и вдохнул, пытаясь в жизнерадостных летучих маслах кожуры почерпнуть хоть сколько-то бодрости духа или утешения. Но на него лишь накатила паника. Он задыхался, с трудом втягивал воздух. Все перебивала тоннельная кислятина из открытого окошка. Акула ужаса, что никогда не бросала патрулировать нутро, внезапно всплыла на поверхность. Ты не можешь их спасти, сказал голос в самое ухо. Джо обернулся. Рядом никого.
Он бездумно пялился на последнюю полосу «Таймс» у соседа в руках, и глаз зацепился за колонку с расписанием прибытия судов. «Роттердам», увидел Джо, придет в порт в восемь утра – через двадцать минут.
Джо часто фантазировал о том дне, когда встретит родных, о том, как они сойдут с борта «Роттердама» или «Nieuw Amsterdam». Он знал, что доки «Холланд Америка» – через реку, в Хобокене. Туда надо добираться паромом. Когда поезд остановился на Восьмой улице, Джо вышел.
Он прошел во Восьмой, до Кристофера, затем к реке, шныряя, точно карманник, в толпах, что сошли с паромов из Нью-Джерси, среди мужчин с напряженными подбородками, в жестких шляпах и костюмах, в обсидиановых туфлях, с газетами под мышками; среди бесцеремонных кирпичноротых жесткокаблучных женщин в цветастых платьях. Все эти люди стадом ринулись по аппарелям и на Кристофер, а затем брызнули дождевыми каплями на окне под ветром. Толкаясь в толпе, извиняясь и сожалея, натыкаясь на них, чуть не ослепнув и не оглохнув в едких миазмах сигарного дыма и яростного кашля, принесенных с того берега, Джо едва не сдался и не повернул назад.
Но тут он добрался наконец до громадного облупившегося вокзала, откуда с Манхэттена уходили паромы «Железных дорог Делавэра, Лакаванны и Запада». Величественный ветхий сарай – высокий центральный щипец невесть почему увенчан переливчатым фронтоном китайской пагоды. Пассажиры из Нью-Джерси сходили на берег, неся с собой слабый аромат ветра и приключений – шляпы набекрень, галстуки растрепаны. Здание наполнял запах Гудзона – он будил воспоминание о Влтаве. Паромы забавляли Джо. Широкие, с глубокой осадкой, они загибались на носу и корме, будто шляпы с вмятинами, волочили за собой пышные клубы черного дыма из темных труб. Большие колеса по бортам гнали фантазию по-над медвежьей глушью Миссисипи до самого Нового Орлеана.
