— Когда она появилась в нашем городке, могу поклясться, в нём запахло розами, — говорил он, протягивая мне упакованные продукты. — Никто не знал, откуда она пришла, и никто не спросил. Хотя любопытных у нас пруд пруди, а сплетников ещё больше. Все были счастливы только тем, что Мари поселилась в этом городе. Все до последней собаки и выжившей из ума Эльмы. Все парни влюбились в неё. Я тебе в этом клянусь, потому что был одним из них. А когда твоей матери не стало, весь город был в трауре. Ты не обижайся на нас за то, что мы к тебе несправедливы, просто ты как бы отнял у нас чудо и показал, что на место любой сказки приходит грубая реальность.
Но разве я был в этом виноват? Разве я и сам не хотел, чтобы она была рядом?
Потому мне и были болезненны насмешки толпы: они напоминали мне о моём хоть и невольном, но преступлении. Да я и сам считал, что своим появлением на свет погубил маму.
Когда я возвращался домой из лавки Сигна, пара жестоких слов вместе с камнем ударили меня в спину. Я едва смог сдержать слёзы, но они всё же пролились, когда меня укрыл от чужих взглядов лес. Спрятавшись в зарослях, я упал на мох и дал волю рвущимся из груди рыданиям.
Была и ещё одна причина моих участившихся походов в лес. С того дня, как мы принесли Дэмон в наш дом, я уже не находил утешения и защиты в родных стенах. Самое страшное, я вдруг стал слышать голоса, точнее голос. Голос появлялся неожиданно, он никогда не обращался ко мне, просто вдруг я улавливал в своей голове отдельные слова или обрывки фраз, словно кто-то читал за стеной книгу. Какие бы слова ни переплетались в странном узоре в этих фразах, они всегда приводили меня в ужас. «Дерево… девушка… качает ветром… оборванные бусы… спутанные волосы». Слова, казалось бы, ни о чём, но моё воображение рисовало страшную картину. В другой день голос твердил: «Вороны… глаза… трусость… снег… тонкий лёд… вода». И так постоянно. Мне казалось, я схожу с ума. Когда я убегал из дома, голос в моей голове замолкал, и я наслаждался этой тишиной. Поэтому в лесу я проводил с каждым днём всё больше времени. Нехорошо с моей стороны было бросать отца в одиночестве, но чем я мог помочь ему? Я бежал от страха, что голоса в моей голове — предвестники сумасшествия. А что может быть ужаснее свихнувшегося карлика?
Так вот, в тот день я, как обычно, прятался в лесу: сидел на мягком мху в зарослях папоротника и перебирал струны лютни. Нет, этот инструмент ещё не был тем самым, что стремился создать для меня отец, в нём ещё не было Дэмон. Но и эта лютня была достаточно хороша. Точнее говоря, она была превосходна, как и все инструменты, сотворённые отцом. Менестрели, заполучившие его лютни, хвастались перед другими тем, что могут играть на них, — настолько это был редкий и штучный товар. Отец никогда не спешил в работе и никогда не халтурил, а потому инструментов было немного. А ещё он никогда не гнался за деньгами и славой. Отец мог бы делать инструменты лишь для менестрелей королевы, но ему это было неинтересно. Каждой своей лютне он подбирал особого хозяина. Это мог быть известный музыкант или простой уличный певец. Первый, не скупясь, осыпа́л мастера золотом, второй лишь прижимал инструмент к груди и уносил, как родного ребёнка. Отец же всегда радовался, что лютня нашла друга. Однажды он услышал, как на площади играет какой-то оборванец. Его инструмент звучал ужасно. Люди проходили мимо, лишь из жалости кидая медные монетки к ногам бродяги. Но отец остановился и долго слушал, потом ушёл, а вернулся уже с лютней. Он протянул её менестрелю и сказал:
— Теперь попробуй на этой.
И тот сыграл, пусть и не чисто, но невероятно красиво, так, что все, кто был на площади, подошли послушать.
Отец сумел сквозь плохое звучание инструмента расслышать талант. И, получив подтверждение своей догадке, подарил инструмент бродяге.
Тогда я спросил отца, почему он не ценит свой труд, раздавая инструменты нищим.
— Мы не голодаем, сын, — ответил он мне. — Я выгодно продаю свою работу, но иногда могу сделать подарок себе самому, делая добро и осуществляя мечту того, кто этого достоин. Это, знаешь ли, дорогого стоит — ощутить себя тем, кто делает мир лучше. Немногие могут это себе позволить, а я могу — значит, я по-настоящему богат.
Если бы все были, как мой отец, мир бы перестал быть жестоким. Но даже ему я не мог рассказать ни о камнях, брошенных мне в спину, ни о голосах в моей голове. Потому снова и снова я возвращался к мысли о жизни в лесу, но не был уверен, что смогу выжить там. Мечты мечтами, но придёт зима, и лес станет другим.
Впрочем, сейчас-то была весна, и кроме комаров жизнь в лесу портили разве что гномы, которые приглашали меня поселиться с ними и зубоскалили, что я стану самым уродливым среди них, возможно считая это изысканным комплиментом. Лесные гномы частенько собирались послушать мою музыку. Иногда, когда у меня было хорошее настроение, я играл им что-нибудь весёлое, и гномы устраивали танцы. Сегодня настроения не было. Я осторожно извлекал из лютни мелодию, стараясь быть не громче журчания ручейка у моих ног. Мне хотелось, чтобы музыка и вода звучали как единое целое. Вполголоса я напевал старую балладу о том, как, вынув из груди сердце, девушка превратила его в волшебный фонарик и осветила путь своему любимому. Я так увлёкся, что не заметил, как гномы исчезли, и не услышал шагов за своей спиной.
— Ты призрак или гном? — Вопрос прозвучал так неожиданно, что я подскочил на месте и едва не порвал струны.
Рядом со мной стояла девочка примерно моего возраста. На ней был дорогой охотничий костюм, расшитый изумрудами, но камни не могли тягаться цветом и блеском с её глазами. Впрочем, всё это я разглядел уже после. Первым, что я заметил, были длинные золотые волосы, сверкающие на солнце. Таких волос я ещё никогда в жизни не видел. Они ослепляли.
— А ты вот точно эльф, — вырвалось у меня.
Девочка засмеялась, и смех этот звучал, как серебряный колокольчик, как мелодия, извлечённая из лютни умелыми пальцами, как капелька дождя, упавшая на цветок, как сама красота. Но, удивительное дело, рядом с этой красотой я не почувствовал тяжести своего уродства, напротив, мне словно бы перепала часть этого невероятного очарования.
— Если я эльф, тогда кто ты? — спросила она, перестав смеяться.
— Если госпоже будет угодно, я стану тем, кем она пожелает, — как можно изящнее поклонился я. Наверное, со стороны это выглядело очень нелепо, но в этот раз незнакомка не рассмеялась.
— И всё же ты гном. Для призрака слишком уж любезен, обычно они страшные задаваки и зануды.
— Если госпоже так угодно, — опять ответил я, любуясь солнцем в её волосах.
— Правда? — Глаза её округлились, и я понял, что она принимает мои слова за чистую монету.
— Нет, — покачал я головой, — всего лишь человек, просто очень некрасивый.
Я ожидал от незнакомки насмешек или, напротив, слов сочувствия, которые ранили ещё сильнее, но она вдруг сказала:
— Страшнее видали, — и сделала шаг ко мне. — Меня зовут Стелли.
— Мир. — Я вновь поклонился. — Мирис.
