– Серёжа! – Вера обняла пасынка. – Поймите, же, мальчик, поймите… есть вещи, которые нельзя изменить! Я твёрдо знаю одно: было время, когда Варя любила вас. Любила сильно и глубоко – недаром отказалась принять ваше предложение.
– Непостижимые существа женщины! – проворчал Сергей. – От глубокой любви отказаться выйти замуж! Князь Тоневицкий ей, видите ли, оказался неугоден…
– Вот видите, вы до сих пор обижены и не понимаете! А между тем всё очевидно! Выйди она за вас тогда, шестнадцатилетней деревенской девочкой, – какой оказалась бы и её, и ваша судьба? Откажись она от живописи – и вам в жёны досталась бы умершая женщина, погасший призрак. И вы оба в конце концов сделались бы несчастными. Талант нельзя запирать в четырёх стенах, нельзя связывать ему крылья!
– Да ведь я и не собирался никого связывать! – вспылил Сергей. – Не Бобовины, так Москва и Петербург были бы к её услугам!
– Право? И в какой светской гостиной вас приняли бы с женой-отпущенницей? Серёжа, мы столько раз с вами говорили об этом… Варя – умница, она приняла тогда единственное верное решение! Я ведь была на первой её выставке в Москве, я была поражена её холстами… и не только я! Знающие люди из училища живописи стояли перед ними потрясённые! Нет, дай бог Варе того, что нужно творцу – свободы и… пожалуй, ничего другого. У неё свой путь, и не думайте, что он лёгкий. А вам…
– А мне остаётся только вспоминать о золотых денёчках юности мятежной. – с напускной весёлостью сказал Сергей. – Знаете, маменька, всё это можно было предположить ещё тогда, когда мне Варя объявила, что «Барышня-крестьянка» в насмешку Пушкиным написана. Мне бы тогда задуматься… ан нет, по уши влюблён был!
– Полно, Серёжа… Есть вещи, которых не вернуть. Вы ещё совсем молоды. Глупо хоронить все мечты и надежды в двадцать три года. У вас ещё…
– Маменька, почему вы вышли за отца?
Неожиданный вопрос пасынка заставил Веру вздрогнуть. С минуту она изумлённо молчала. Сергей, спрыгнув с перил, внимательно смотрел на мачеху. Но свеча на столе давно погасла, и лицо молодой женщины терялось в темноте.
Минуту спустя Сергей неуверенно спросил:
– Я слишком дерзок, маменька? Я, разумеется, не имею никакого права… Но, знаете, уже не первый раз задумываюсь об этом. Вы были много моложе отца… и не искали богатства, блестящей партии… Вы были гувернанткой у нас в доме. Почему вы согласились выйти за отца замуж? Вы… пожалуйста, простите меня, но… вы ведь не были в него влюблены?
– Откуда вы знаете, Серёжа? – от невозмутимого тона мачехи Тоневицкий смутился как мальчик и неловко перевернул в пальцах пустую коробку от папирос.
– Мне кажется, маменька, что… знаю.
– А вы и впрямь уже выросли, если думаете о таких вещах. – помолчав, сказала княгиня. – Что ж… Должна вам сказать, что люди выходят замуж, женятся и годами живут вместе по сотне причин. И любовь – вовсе не главная среди этих причин. Но вы правы: я не искала тогда ни богатства вашего отца, ни титула.
– Домна наша говорит, что вы вышли из-за нас. Из-за меня, Кольки, Аннет…
– Вот всегда замечала за Домной излишнюю склонность к умствованию! – сдержанно отозвалась Вера. – Серёжа, вам не кажется, что уже несколько поздно ворошить эти вещи? Ваш отец давно в могиле, и…
– И если бы не вы – не знаю, что бы со всеми нами стало. Имение растащили бы опекуны. Аннет отправили бы в пансион и сделали там из неё нервическую дуру. Колька, возможно, окончил бы военное и вернулся в имение – шляться по комнатам в халате и писать глупые стишки… А я бы и вовсе ничему не выучился. Помните, сколько вы со мной, болваном, мучились?
– Представьте, уже не помню. Столько лет прошло… Да что с вами нынче, Серёжа? К чему все эти воспоминания?
– Это правда, что отец взял с вас слово не выходить второй раз замуж, пока мы не повырастаем?
– Серёжа! Неужто опять Домна?!.
– Она, она. Вам не кажется странным, что кухарка в имении знает больше, чем хозяин?
– Серёжа, повторяю, оставьте в покое эти дела давно минувших дней! Никаких слов я не давала и даже говорить об этом не желаю! Я бы всё равно не оставила бы ни вас, ни Колю, ни Аннет! Просто потому, что любила вас! А Домна глупа и обожает сплетни. Уж вам-то должно быть просто стыдно слушать всю эту чепуху в людской! Скоро утро, Серёжа, нужно идти спать.
– Вам было двадцать два года, маменька… – словно не слыша возмущённого тона мачехи, задумчиво выговорил Сергей. – Скажите, вы любили тогда кого-нибудь? Кто-то любил вас?
– Серж! Немедленно спать! – самым «гувернантским» тоном, на какой только была способна, отчеканила Вера. Сергей, скроив покаянную физиономию, поднялся с перил. Он был выше приёмной матери на голову, и Вера невольно улыбнулась.
– Вы несносны, Серёжа… просто невозможны! Превосходно знаете, что я не могу более приказывать вам, и пользуетесь…
– Вы можете приказывать мне до самой смерти. – серьёзно сказал Сергей, склоняясь над её рукой. – Простите меня, маменька, за этот глупый разговор. Я иду спать. А вы всё же собирайтесь в Москву. Нельзя Аннет с Колькой без присмотра оставлять – много ли с вашей Федосьевны проку? И что за времена настали, что весной им в городе лучше, чем здесь! Не понимаю, честное слово…
– Вы уже сами говорите, как старик!
– Состаришься тут до времени… Так вы поедете? Обещаю, что здесь всё будет спокойно.
– Поеду, как только посевные закончатся. Ступайте с Богом, Серёжа. Спокойной ночи. – Вера привычно поцеловала его в лоб, перекрестила.
Вскоре она осталась одна на пустой веранде. Луна уже садилась за дальний лес, и серебро на холмах потускнело. В чёрных кустах чуть слышно запинькала какая-то птица. С пруда потянуло свежим, предрассветным ветром. Подойдя к перилам, на которых недавно сидел Сергей, Вера подставила лицо этому сквозняку и страшно удивилась тому, что щёки её мокры. Тут же горло свела жестокая судорога, и княгиня Тоневицкая, уронив лицо в ладони, горько и безнадёжно расплакалась.
* * *
Тёплым майским вечером к московскому особняку графини Беловзоровой на Пречистенке подкатили две кареты, покрытые пылью до самых крыш. Они остановились у кованой решётки ворот, и ливрейный лакей открыл дверцу. На мостовую выбрались сама графиня и тоненькая девушка лет двадцати с роскошными золотисто-рыжими волосами, уложенными в узел на затылке. Обе дамы были в измятых дорожных платьях, бледные от усталости. Не успели они оглядеться, как из-за ограды, со стороны дома, раздался зычный крик:
– Барыня прибывши!
Почти сразу же из калитки, толкая друг друга и оглушительно крича, высыпалась толпа дворни. Евдокию Павловну окружили, кинулись целовать плечи и руки, отобрали ридикюльчик, наперебой засыпали новостями.
– Да отстаньте же! Погодите, я едва жива! – смеясь, отмахивалась графиня. – Кузьминишна, какие поросята, о чём ты?.. Господи, Фаддеич, ты жив ещё? Как Наташка, как твой Фёдор? Какой шифоньер продали? Ах, ореховый… Графу Григорию… ну и слава богу! Да погодите же вы! Сейчас будем и обедать, и переодеваться, – дайте же хоть осмотреться! Варенька, вы ещё на ногах держитесь? Прекрасно, сейчас вас проводят в вашу комнату, затем мы пообедаем, а уж после…
