– Вот-вот! А кому прок будет, ежели он без штанов останется да в острог с голым, прости господи, задом сядет? – упорствовала Флёна. – Много ли от этого народу облегченья? Как пил по кабакам народ твой, так и посейчас пьёт! А господин Сметов невесть в каком уезде да волости от полиции прячется! Вместо чтоб выучиться, практику получить, пациентов богатых и…
– И по праздникам на приём к начальнику Департамента ходить! – ехидно закончила Анна.
– И чем худо?! Глядишь бы, ещё и женился, и детишек нарожал! Другие-то в его годы о семье задумываются! Варенька, вот я так разумею, что…
Закончить сентенцию Флёна не сумела: Варя спала, уронив голову на стол.
– Мы её замучили. – шёпотом расстроилась Анна. – Она ведь с дороги, уставшая, – а мы тут с разговорами да проповедями! Флёна! Ну-ка, помоги мне! Устроим прямо здесь, на кровати…
Через пять минут Варя лежала на широкой Флёниной кровати, по-детски подсунув под щёку кулак и улыбаясь. Подруги аккуратно прикрыли её платком и на цыпочках вышли.
Утром Варя по привычке проснулась рано, но в доме уже никого не было: хозяйки ушли в мастерскую. На столе под полотенцем был оставлен горшок пшённой каши, кружка молока, ломоть пшеничного хлеба и записка. Корявые строчки гласили: «Варвара, ешь и никуды не денься до обеду! Вместях тронемся фатеру тебе сыскать! Остаюсь вечно твоя Флёна Камарина!»
Несмотря на грозную записку, Варя сразу же после завтрака вышла из дома и через полчаса была на Пятницком кладбище. Там, среди старых лип и берёз, она отыскала поросшую мятликом и пастушьей сумкой могилу. Её низенькую ограду сплошь оплело повиликой и мышиным горошком. На простом памятнике было вырезано: «Божий раб, мещанин и художник Трофим Зосимов». Вокруг не было ни души, и Варя вдосталь наплакалась в одиночестве на могиле отца.
«Ах, батюшка, видели бы вы, какова ваша Варя из заграниц вернулась… Что ж вы меня покинули-то без времени? Мы бы с вами сейчас сидели да чай пили, и я бы вам свои рисунки показывала, про галерею Уффицци рассказывала, про Ботичелли, про Святого Петра собор в Риме… а после – ваши картины посмотреть пошла… Как бы вы, тятенька, радовались за меня-то! Вовсе малость не дожили, не дотерпели… Всё говорили – нет в жизни ни правды, ни справедливости. А посмотрели бы, какие люди вокруг меня хорошие, как мне все помогали! Что бы я без них всех была? Ах, тятенька, тятенька, как же тяжко без вас…»
Солнце уже стояло высоко над Замоскворечьем, когда Варя покинула тенистое кладбище и, спустившись по пустынной от жары Пятницкой, свернула в Толмачёвский переулок. Дом, в котором жил профессор училища живописи Аким Перфильич Нерестов, она узнала сразу же. Это был старое, чёрное от дождей и времени одноэтажное строение, окружённое густой порослью крапивы и чертополоха. Все окна в доме были раскрыты, и из них доносились молодые, перебивающие друг друга голоса. Прислушавшись, Варя улыбнулась и ускорила шаг.
Дверь оказалась нараспашку, сени – пусты, прислуги не было, и навстречу гостье никто не вышел. Варя сама повесила свою лёгкую мантилью на вешалку, поверх небрежно брошенных на неё курток и летних пальто, наугад поправила волосы и пошла на голоса. Сени привели её в огромную комнату, заставленную мольбертами, гипсами и композициями для натюрморта. Из мебели в комнате находились лишь с десяток разнокалиберных стульев и табуретов, на которых, впрочем, никто не сидел: несколько молодых людей стояли вокруг одного из мольбертов и, перебивая друг друга, жарко спорили. Вошедшую Варю никто не заметил.
– И слава богу, господа, и хвала судьбе, что и в Москве, наконец, появилось нечто нравственное в живописи! – громогласно вещал широкоплечий юноша с растрёпанной русоволосой головой, драматически указывая на стоящий перед зрителями эскиз. – Помните, год назад, в Петербурге? Адриана Волкова с его «Прерванным обручением» помните?! Впрочем, я один из нас всех был там тогда и видел… Настолько сильна была вещь, что даже эти пни замшелые в Академии дрогнули! И – дали-таки золотую медаль! Пусть всего лишь за «наибольшую экспрессию» – но дали, черти, не могли противиться силе и правде! И восхищению людскому! Ведь толпами тогда приходили на эту картину смотреть! Это вам не ангелочки пузатые и не нимфы у ручья! Это – сила и жизнь настоящая! И боль людская, и несправедливость во всей красе, которую обычно принято на сундучное дно прятать от глаз чужих подале! Ну, неужели же я не прав, господа?!
Взъерошенные, одетые в потёртые сюртуки и блузы «господа» согласно загудели. Кто-то воскликнул:
– Жарь, Петька, словесами – ибо истину вещаешь, аки древний волхв!
– Ну тебя, Антон, с твоими глупостями… А сейчас, господа, и у нас наконец-то! Не один Перов, не один Крамской… Вася, дай я тебя расцелую за смелость и силу твою живописную! Ведь, господа, эта картина, когда готова будет, бухнет на всю Москву не тише Царь-Колокола! А то и на всю Россию! А может, и…
– Сомнительную, однако, ты судьбу мне пророчишь, Чепурин. – со сдержанной улыбкой возразил высокий молодой человек с мягкой тёмной бородкой. – Царь-Колокол, как мы все из курса истории помним, никогда и не звонил!
Раздался дружный смех. Взъерошенный Петя смутился, покраснел до слёз, что-то жарко, сбивчиво начал возражать, отвернулся от мольберта, – и увидел стоящую в дверях Варю.
– Ба… – вырвалось у него. – Вот это номер… Варя! Варенька! Господа, глазам не верю – это же Варя наша Зосимова!!!
Воцарилась изумлённая тишина, которую нарушил всё тот же Петя Чепурин. Опрокинув табурет с натюрмортом из медного кувшина и сушёных тыкв, он кинулся к Варе. За ним бросились ещё несколько человек. Комнату заполнил радостный гул:
– Варвара Зосимова… Та самая Зосимова, господа!
Варю окружили, с огромной вежливостью «приняли» у неё из рук ридикюль, принялись расспрашивать о путешествии, об обратной дороге. Но она, наспех ответив на приветствия, торопливо прошла через всю комнату к потрёпанному и протёртому до досок креслу, в котором полулежал седоватый человек с близорукими тёмными глазами.
– Аким Перфильич! Никак, захворали? Это на лето глядя-то?
– Ничего серьёзного, Варенька, право, ничего… – Нерестов закашлялся, не закончив фразы, и сделал было попытку подняться. Но Варя, опередив его, села рядом и взяла в ладони сухую, горячую руку своего учителя.
– Приехала я, Аким Перфильич! И первый же визит – к вам! Как же у вас всё… по-прежнему! Как я рада, как скучала без вас! Что же это вы расхворались?
– Да, право же, пустяк! – откашливаясь, смеялся Нерестов. – А теперь, когда ты вернулась, я и вовсе вскочу да побегу, как рысак орловский! Какая же ты умница, Варенька! С возвращением тебя! Картины, я надеюсь, новые привезла? И эскизы? И рисунки?
– Картины в багаже у Евдокии Павловны едут, с недели на неделю будут! – смеясь, отвечала Варя. – А эскизов да набросков – полный чемодан привезла! Всё, как вы наказывали!
– В самом деле? – обрадовался Нерестов. – Так показывай немедля! И ребятам, я уверен, будет интересно!
