А через неделю на Полянку явилась графиня Беловзорова. Варя была до обморочного состояния перепугана визитом блестящей дамы из высшего света. Но Евдокия Павловна оказалась простой, ласковой и деловитой барыней. Она объявила Варе, что видела её картины и считает, что у юной художницы огромный талант, который не должен быть зарыт в землю. Беловзорова увезла Варю в Петербург, а затем – за границу. Началось учение. Дни были заполнены работой в студии, беготнёй по музеям и церквям, рисунками, набросками, книгами и учением языков. Последнее далось Варе неожиданно просто: через месяц жизни в Париже она уже превосходно могла объясниться в лавочке и довольно уверенно возражала мастеру, когда тот считал, что она выбирает слишком вульгарные, «простонародные» темы для рисунков. А уж выучить итальянский после французского и вовсе оказалось легче лёгкого: в Риме Варя уже непринуждённо перебрасывалась певучими фразами с другими студентами и читала книги по искусству в библиотеке Академии художеств.
День бежал за днём, карандаш сменялся углём и сангиной, сангина – масляными красками, масло – акварелью. На смену гипсовому Зевсу приходила мраморная Киприда. Непременные ежедневные полсотни рисунков показывались мастеру. Графиня Беловзорова восхищалась Вариными успехами, пророчила ей блестящее будущее в искусстве и удивлялась – отчего Варя так грустна?
«Скучаете по России? Пф-ф, девочка моя, никуда от вас неденутся родимые грязи, они ещё мильон лет будут теми же… Учитесь, учитесь! Русских книг не хватает? Я велю выслать, а пока почитайте то, что есть у меня! Жду вас нынче же после обеда! Кстати, будут интересные люди, и я вас непременно со всеми познакомлю! Что значит «платья нет»? Я пришлю вам свою модистку и предупрежу, чтобы счёт вам в руки не давали! Не «вы слишком добры», а пора уже учиться и одеваться и вести себя! Недалеко то время, когда вы будете блистать в обществе! Впрочем, вы и так прелестны, только вместо «нешто» надо говорить «неужели»… да и это пустяки, иностранцам всё равно не понять! И когда это вы выучились так ругаться по-итальянски?!. Маэстро Бардзини научил? Ох, старый греховодник… Лучше бы он вашими рисунками так занимался!»
Уклониться от напора мадам Беловзоровой было невозможно. Понемногу Варя привыкла бывать в том пёстром обществе, которое собиралось у графини на вилле в предместье Рима. Там появлялись русские аристократы, лечившиеся или скучающие за границей, художники всех европейских национальностей, меценаты и покупатели картин, их жёны, подруги и модели. В доме много ели, пили, танцевали. И спорили об искусстве порой так жарко, что местные жители целыми вечерами простаивали под освещёнными окнами виллы, гадая – отчего эти русские снова вопят, как на пожаре? К изумлению Вари, её приняли в этом кружке легко и свободно, интересуясь более её картинами, нежели происхождением.
А потом… пришло письмо Сергея. Письмо, почти год искавшее её по Европе, – и тот весенний тёплый вечер в Риме до сих пор снился Варе по ночам. Торопливые, испещрённые кляксами строчки были переполнены любовью, нежностью и раскаянием. Читая их, Варя рыдала так, что вызвала изумлённый оклик торговца апельсинами, проходившего под открытым окном. Выглянув и едва выжав из себя «Niente, niente…», Варя вернулась к письму. И дальше плакала уже беззвучно, вытирая лицо тряпкой для очищения мольберта, – первым, что подвернулось под руку, – не замечая размазанной по щекам и лбу краски, вновь и вновь всматриваясь в знакомый почерк, понимая – не врёт, любит, ждёт, ничего не забыл, готов лететь за ней сюда по первому зову… Уже в полночь Варя, словно очнувшись, отбросила письмо и заметалась по тёмной мастерской, беспорядочно складывая вещи, кисти, краски, холсты, ища саквояж или хотя бы простыню, чтобы связать обычный деревенский узел. Скорей, скорей, едва рассветёт – к графине, всё рассказать, объяснить, просить прощения за то, что внезапно прерывает ученье, что ей нужно, непременно нужно вернуться в Россию… Ранний рассвет застал Варю в предместье Сант-Анджело перед виллой Беловзоровой. Но двери оказались запертыми. Старик сторож объяснил, что графиня третьего дня выехала в Вену и ожидается назад никак не раньше осени.
Три дня прошли в лихорадочной тоске. Варя не могла заставить себя взяться за кисть. Она то металась по мастерской, то лежала на кровати, уставившись в стену, то стояла у окна, сквозь слёзы разглядывая синее и прозрачное, словно стеклянное небо над бессмертным куполом Сан-Пьетро. Пила тёплую воду из кувшина для натюрмортов, строила планы – какие картины продать, какие украшения заложить, чтобы своими средствами добраться до родины… Но из украшений у Вари были лишь крошечные серёжки, подаренные покойным отцом, да дешёвый медный крестик. А продавать картины без разрешения графини, её главной покупательницы, она не смела, боясь показаться совсем уж неблагодарной. С трудом убедив себя, что сумеет дожить до приезда Беловзоровой и не сойти с ума, Варя взяла себя в руки – и отправилась в студию.
Письмо Сергея Варя читала и перечитывала каждый день. И всё яснее, всё жёстче делалась мысль о том, что ехать ей никуда не надо. Что Сергей – по-прежнему князь Тоневицкий, а она, Варя, – его отпущенница. Она знала, что Сергей не умеет лгать, что каждая строчка его письма – искренняя… но чем обычно заканчивается любовь барина к крепостной девушке, Варя тоже знала слишком хорошо. Нельзя, твердила она себе, сглатывая слёзы и отодвигая письмо так, словно это был змей-искуситель. Нельзя. Нечестно. Неблагородно. Он влюблён, он сам не знает что делает, не понимает и не хочет понимать, – как все мужчины, когда они не получают того, что хотят. А получит – и не будет знать, что с этим делать. Стало быть, в ответе и за Сергея и за себя саму – она, Варвара Зосимова.
«Нельзя.» – повторяла Варя уже ночью, ходя в лунном сумраке от стены к стене в своей крошечной мастерской. – «Негоже… Он не понимает, но ты-то, дура, всё смыслишь! Во что втянешь его? Во что запутаешь? Не сможет он век тебя от соседей прятать и насмешки слушать! Ему ровню нужно брать, настоящую княгиню – чтобы под стать! Чтобы завидовали да восхищались, а не в кулак прыскали! Любит тебя, пишет… ну так пройдёт у него, схлынет. Рано или поздно всё с человека скатывается. А с тобой, глупая, что станется, коли его несчастье увидишь и поймёшь, что через тебя это всё? В реку кинешься? Чтоб он потом покоя не знал до смерти?! Он честный, добрый, тебя любит – за что ему муки принимать? Нет уж, Варька, нет уж… Слава богу, ума хватило пешком в Россию не помчаться, уберёг Господь… Ничего, ты тоже не пропадёшь. Как тятенька говорил? «Жизнь бьёт – а ты подымайся да иди!» Ох, тятенька, кабы вы живы были, кабы хоть прислониться к кому мне можно было, посоветоваться… Никого ведь! Ну и ладно. И пусть. И не впервой. Встану – да пойду!»
Именно в те дни тяжёлой тоски Варе впервые явилась в мыслях её картина. Та самая, над которой она трудилась больше двух лет. Та, которая сейчас ехала, почти завершённая, в багаже графини Беловзоровой. Тогда, в Риме, на исходе очередной бессонной ночи, вытерев распухшее от слёз лицо, Варя сама не заметила, как сняла с мольберта почти готовый холст с гипсовой Венерой и поставила чистый лист бумаги. И уголёк словно сам собой забегал по белому полю, очерчивая контуры, пятна, неясные ещё очерки. И замысел, ещё зыбкий, как рассветный туман над лугом, медленно-медленно проявлялся в голове, из которой разом ринулись прочь и мысли, и сомнения… Работая, Варя забывала обо всём.
