– Ступай-ступай, я всё сделаю! – отзывался Иверзнев, и Устинья, подхватив скатки бинтов, убегала в палату. А вернувшись через час, замирала в дверях и зажимала себе рот, чтобы не расхохотаться. Василиса, с упоением ковыряя в носу, сидела на полу у печи, а Иверзнев, нагревая на спиртовке камфору, нараспев читал наизусть:
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, –
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, –
Я это чувствую, я знаю…
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!
– Устя, ну что ты смеёшься? – смущённо спрашивал он, заметив, наконец, в дверях умирающую от смеха фельдшерицу. – Я ума не приложу, о чём с ней можно разговаривать! Вот, стихи… Рылеев…Тоже ведь, верно, неплохо… Не молитвы же читать! К тому же твои сказки ей нравятся!
– Это с чего вы взяли?
– А ты обрати внимание – она улыбается, когда слушает!
– Ох, Михайла Николаич… Да я вечером не то что вниманье обратить – глаза повернуть, и то сил нет! – отмахивалась Устинья. – Ефимка сердится, говорит – на голоту заводскую время тратишь, а к мужу придёшь – валишься как колода…
– Присылай своего Ефима ко мне, я объясню ему положение вещей!
– Да чего ему объяснять-то… Что в лоб, что по лбу! Сам, поди, вместе с дитями сидит кажин вечер да слушает!
Устинья была права: по вечерам её сказки собирали весь лазарет, и Ефим, взяв на руки спящую Танюшку, приходил тоже. Василиса при этом сидела, как обычно, у печки, – и не то дремала, не то просто находилась в забытьи. Устинья могла бы побожиться, что убогая не слышит ни слова из её речи.
… – Малашка! Малаша, где ты запропала-то? Маланька!
– Здесь я, не надрывайся! – послышался сиплый от усталости голос, и Меланья – вспотевшая, с прилишими ко лбу хвоинками, выкарабкалась из оврага. – Вот, поглянь… То или не то? Там по всему склону сплошь такое растёт! Цветки навроде, как ты говорила, красные… да страшные такие: сущее копыто чёртово! Да ещё и, глянь, – волосатое!
– Он! – обрадовалась Устинья, разглядывая пучок вырванной с корнем травы. – Копытень и есть! Золото ты моё неразменное, Малашка! Хорошо, хоть успели: отцветает уж он! Листья с цветом сейчас собрать надобно, а корень – уже по осени.
– А на что он гож? – заинтересоваласьМеланья, вытирая лицо. По её лицу размазалась рыжая овражная глина, и Устинья с улыбкой вытерла щёку подруги передником.
– Много на что, но первое дело – запои! Мы с бабушкой ещё на деревне им лечили… – она осеклась, заметив, как разом потемнела Меланья.
Устинья вздохнула, помолчала. Разбирая на коленях стебли копытня, вполголоса сказала:
– Малашка, не моё то дело, не серчай… но пожалела бы ты Василья Петровича-то! Мужик сам не свой по заводу ходит. И, Антип говорит, уж и вином от него попахивает. Того гляди, Брагин наш осерчает! А ему и без того сейчас с ревизьей хлопоты… Да ещё и новый начальник на завод едет! Кто его знает, каким окажется… Я тебя, спаси Бог, не сужу и учить не берусь. Понятно, что сердце у тебя окровилось… Но ведь и то в толк возьми, что с женой Василь Петрович сколько лет не жил! Стало быть, вовсе худо там промеж них было! Да и она, коли б его любила, – нешто раньше бы сюда не приехала? Ну – что молчишь?
Меланья только отмахнулась. Низким, тяжёлым голосом сказала:
– Забирай Васёнку! На завод пора…
Устинья вздохнула, потянула за руку убогую и, дождавшись, пока та встанет, зашагала вслед за подругой вверх по чуть заметной тропке.
* * *
– Право, не знаю, что вам и сказать, Афанасий Егорович. – высокий, по-военному подтянутый человек лет сорока пяти в мундире статского советника постучал острым пальцем по разбросанным на столе бумагам. На его сухом, вытянутом лице читалось вежливое недоумение. – Вижу, что завод принимаю от вас в полнейшем порядке. Должен признать, что как хозяин вы на недосягаемой высоте! Ни Селенгинский, ни Николаевский такого процента никогда не давали! Губернатор вами весьма доволен! И затраты малые, чудесно… Я всю ночь сидел проверял… не доверяю, видите ли, чужим заключениям, люблю чтобы – сам… У вас ведь и народ не мрёт почему-то!
Брагин молча пожал плечами. Он сидел в старом кресле возле стола, заполняя его целиком своей массивной фигурой. Тёмные глаза из-под тяжёлых век смотрели сонно, почти безразлично.
– Теперь я вижу, что результаты обеих ревизий верны… просто комар носа не подточит, да-с! Вы хозяйственник от Бога, надо отдать вам должное… Но, Афанасий Егорович, голубчик, у вас же не каторжный завод, а какая-то степная вольница!
Брагин не переменил ни позы, ни выражения лица. Недоумение было выражено лишь коротким вопросом:
– Отчего ж так, господин Тимаев?
– Помилуйте, ещё и объяснять? – статский советник всплеснул руками. – Я ведь уже шестой день на заводе! Наблюдаю и попросту в ужас прихожу – что вы тут развели!
– Грязь, что ли? – пожал плечами Брагин. – Да не сказал бы, чтоб чрезмерная. Дожди, конечно, знатные были. Дорогу через завод, разумеется, развезло. Но теперь-то уж сухо, и…
– Да бог с ней, с дорогой… повсюду то же самое. Речь не о том. – Тимаев смотрел на безмятежного Брагина с растущим недоверием. – Вы в самом деле не понимаете, что я имею в виду? Я в первый день своего здесь пребывания просто своим глазам не поверил! Направляюсь к господину полицмейстеру, навстречу – бабы с вёдрами, явные каторжанки, – и хоть бы одна была в кандалах! Ладно, думаю, верно, чья-то прислуга или поселенки… Глядь, через два шага опять бабы волокут от реки бочку с водой, уж явно не прислуга – и тоже без цепей! Видят меня, кланяются, будто ни в чём не бывало! Я, разумеется, велел остановиться, спрашиваю – почему, по какому распоряжению… «Афанасий Егорьич распорядиться изволили!» Дальше – больше! Прихожу на завод – мужики телеги с зерном разгружают, и все до единого – без ручных кандалов! Афанасий Егорьич, милый друг мой, куда же это годится? Вы их распустили до полного безобразия! У вас так бунт скоро начнётся!
– Вот все меня бунтом почему-то пугают. – без всякого выражения сказал Брагин, глядя в окно. – А вы ведь сами знаете, что за шесть лет – ни разу…
– Знаю! И безмерно удивляюсь! Воистину, Господь вас всё это время хранил! Я, право, не могу поверить, что вы по своему злому умыслу каторжан почти на воле держите! Неужели вам самому не страшно? Этак любой из них вас может по голове обухом приложить, и – поминай как звали!
– До сих пор жив, однако. – заметил Брагин. – И должен сказать, что как раз ручными кандалами «приложить» много сподручней, чем обухом. Если бы вы хоть раз видели, как мои варнаки меж собой бьются, то сразу бы поверили. Один молодец у меня пару лет назад кулаком печь разнёс! Такого хоть заковывай, хоть нет – результат един будет.
