«Лягу к чёртовой матери спать, и всё!» – свирепо подумал Лазарев, прыгая с крыльца. – «В кои-то веки можно?!.»
– Василий Петрович…
Он остановился как вкопанный. Мгновенно стало жарко.
– Малаша?..
Она качнулась к нему из темноты. Мутно блеснули белки глаз.
– Господи, Малаша! Что ещё случилось? Что с тобой?
– Василий Петрович… – низкий до хрипоты, срывающийся голос послышался совсем рядом, сводя его с ума. – Василий Петрович, бедный вы мой… Вы простите меня, дуру бестолковую! Кто же знать мог, что она… жена-то ваша… Кабы я знала, что она такая паскуда, такая змея подколодная… Вася, Васенька, сердце моё!
Лазарев неловко шагнул к ней. Меланья с коротким всхлипом кинулась ему в руки, и он молча, с силой прижал её к себе.
«Однако – характер! Ни истерики, ни обморока! Хотя напугана до полусмерти, и немудрено!» – думал Иверзнев, идя рядом с Наташей Тимаевой по пустынной заводской улице. – «Кто бы мог подумать… Ребёнок шестнадцати лет, только что из института, никакого представления о людях, о жизни… Это же надо – Ефима Силина не испугаться! Да ещё когда Ефим расположен напугать! И как могла у такого сукина сына получиться такая дочь? Как она, в самом деле, на Верку похожа…»
Вслух же он сказал:
– Вы напрасно остались в лазарете, Наталья Владимировна. Смотреть на всё это без привычки…
– Разве можно к такому привыкнуть? – тихим, севшим от слёз голосом спросила Наташа. – Вы вот смогли, Михаил Николаевич?
Иверзнев вздохнул. Небо над их головами неожиданно расчистилось, выпустив на свободу кривой, как лезкие ножа, месяц. Где-то в тайге протяжно, тоскливо завыл волк. Ему немедленно ответили унылым брёхом заводские собаки.
– Я ведь всё же мужчина, Наталья Владимировна. Я был на войне… – Михаил осёкся. «Ну да, вспомни… Вспомни перевязочную у Пирогова. Все эти ноги отрезанные! И животы, осколками вспоротые! И жара, и мухи, и гной с кровью… Ну – кого наизнанку выворачивало прямо солдатам под ноги?! Целый месяц прошёл, прежде чем научился сдерживаться…» – Иверзнев сердито мотнул головой и с ещё большим изумлением посмотрел на Наташу.
– Я, признаться, восхищён, Наталья Владимировна. Никак нельзя было ожидать от барышни…
– Оставьте всё это, Михаил Николаевич. – отозвалась она с таким тяжёлым и взрослым вздохом, что Иверзнев снова неловко умолк. – Восхищаться нечем. Я чувствую себя такой никчёмной, глупой… Знаете, как бывает, когда у людей – горе, кто-то умер или заболел, и нельзя помочь… и вдруг вбежит кто-нибудь с улицы и, ничего не зная, начнёт петь или смеяться… Вот это как раз про меня!
– Вы ошибаетесь. – осторожно сказал Михаил. – И вы несправедливы к себе. Как вы, едва начав жизненный путь, можете отвечать за чужие грехи, чужую жестокость?
– Не знаю… не знаю. Но чувствую, что – могу, что – должна! И совершенно бессильна при этом… – Наташа вдруг снова расплакалась. – Боже мой… Платья, фасоны, духи… цветы! Какая чушь!
– Я даже забыл поблагодарить вас за Василису… – попытался Иверзнев перевести разговор.
– А я забыла вас спросить! Целый день держала это в голове – и вспомнила только сейчас! – Наташа остановилась посреди дороги и порывисто повернулась к Иверзневу. Свет месяца упал на её взволнованное, мокрое от слёз лицо. – Михаил Николаевич, ведь может быть такое, что на каторгу попадают невинные люди? Что здесь, на заводе, они тоже есть? Скажите мне честно, как на самом деле! Папа говорит, что здесь собраны самые страшные разбойники со всей империи… но… но как же такое может быть? И Устинья? И Василиса? И… право, не знаю… Ефим?..
Иверзнев молчал, стараясь не рассмеяться – и чувствуя одновременно, как комок горечи подступает к горлу. Что можно было отвечать, глядя в распахнутые прямо ему в лицо мокрые глаза? Ничего, кроме правды.
– Наталья Владимировна, здесь полным-полно невинных людей. Устинья такой же честный человек, как мы с вами. Ни в чём не виноват Антип. О Василисе я знаю меньше. В её бумагах сказано, что она убила свою барыню. Насколько это истинно – пока не могу судить. Ефим Силин… Там очень тяжёлая история. Когда-нибудь, возможно, расскажу вам её.
– Но… но как же такое может быть?! И папа ничего этого не знает?!
Иверзнев неопределённо усмехнулся, понимая, что выкрутиться из этого переплёта ему будет нелегко. Старательно подбирая слова, заговорил:
– Наталья Владимировна, вы не должны, я думаю, осуждать вашего отца. Он выполняет свой долг так, как его понимает. Не он первый, не он последний.
– Но вы были готовы нынче его застрелить!
– Да, чёрт возьми! – не выдержал Иверзнев. – Потому что я не выношу несправедливости и поспешных решений! И неспособности отвечать за эти решения! И… – чудовищным усилием воли сдержавшись, он шумно вздохнул и с минуту молчал, слушая, как рядом тихо, испуганно дышит Наташа. Чуть погодя медленно сказал:
– Будет лучше, если этот разговор останется между нами, Наталья Владимировна.
– Разумеется, я никому не скажу! Я не фискалка!
– Ничуть не сомневаюсь. И я прошу вас более не вызывать меня на разговор о вашем папеньке. Он вам отец и вы его любите. Он не делает здесь ничего такого, чего не делалось бы до него. И здесь, на Александровском, и на Илгинском, и на Николаевском… За Байкалом, в рудниках, всё ещё хуже. А ваш папенька – что ж… Нельзя судить топор, который рубит палец. Виноват во всяком случае не топор, а рука, которая его держала. И голова, которая рассчитывала удар. С них и начинать надобно.
Наташа ничего не ответила. В молчании они прошли несколько минут. Впереди уже показалась блестящая под месяцем крыша заводской конторы, когда Наташа медленно, не оборачиваясь к своему спутнику, выговорила:
– Какое счастье, какое счастье, что я не осталась в Петербурге… Ведь я всерьёз думала об этом! Меня уговаривали и тётя, и кузины! Все пугали, что я еду в ужасное место, где бродят медведи и разбойники… Страшно подумать, что я сидела бы сейчас в тётином доме на Мойке и… и… и не видела бы всех этих людей! И ничего не знала бы! И готовилась бы к балам и раутам! И… ничем бы не могла помочь… Впрочем, помочь я и сейчас не могу, но… – смешавшись, она умолкла.
– Когда-нибудь сможете. – пообещал тот. – Мне кажется, что сможете. Хотя ваша тётя была отчасти права: и медведей, и разбойников здесь хватает. Но зато не придётся тратить время на корсетную и оборочную чепуху!
Наташа улыбнулась. Задумчиво проговорила:
– Я так и не успела разобрать книги… Вы успеваете здесь читать, Михаил Николаевич?
– С большим трудом. – честно сознался Иверзнев. – Но если у вас есть последние новинки…
– Буду рада вам их дать. – Наташа вдруг в изумлении остановилась посреди дороги. – Боже мой! А… почему у нас только одно окно горит? Папеньки нет дома?
«Слава Богу.» – подумал Иверзнев. Всю дорогу он с тревогой думал о том, как можно будет объяснить начальнику завода целый день отсутствия дома шестнадцатилетней дочери. – «Странно, что её до сих пор не забрали из лазарета под конвоем!»
