10
Первые исследователи путали Флориду с Ньюфаундлендом. Еще раньше путаница была крупнее. Она возникает из простоты. Древние землепроходцы считали, что все земли на западе — это одна земля, Индия. Понимание, что, кроме Индии, существуют другие земли, приходило медленно. Я пока не задумываюсь, из какого именно внешнего мира попадают на эту землю предметы. Таковы были мои представления, когда я начал собирать эти сведения, или, как общее место наблюдения, всякое осмысление начинается с иллюзии однородности. Это одно из спенсеровских положений: все отдаленные или малоизвестные предметы видятся нам однородными. Продвижение от относительной однородности к относительному разнообразию и есть спенсеровская философия — как и все прочее, так называемая: не то чтобы она принадлежала собственно Спенсеру, но он позаимствовал ее у фон Бэра, который, в свою очередь, продолжил ранние умозрения на тему эволюции. Наше предположение, что все вещи стремятся приблизиться к однородности или к локализации однородности. Однородность есть аспект универсальности, поскольку это состояние, которое не перетекает ни во что другое. Мы рассматриваем однородность как аспект позитива, но мы полагаем, что бесконечные отклонения в стремлении к позитивности проявляют себя в бесконечном разнообразии: так что хотя вещи стремятся локализовать однородность, они в конечном счете становятся настолько разнообразны, что это приводит к бесконечному распылению или неразличимости.
Так любая концепция отчасти стремится к позитиву, но вскоре вынуждена уступать компромиссам, модификациям, опровержениям и неразличимо сливаться с другими — если только здесь и там в истории мира не возникает супердогматик, который за бесконечно малый промежуток времени способен противостоять разнородности, или модификации, или сомнению, или «голосу разума», или потере идентичности — и в этом случае — мгновенно переноситься на небеса, или к Позитивному Абсолюту.
Странно, что Спенсер так и не осознал, что «однородность», «цельность» и «определенность» суть разные слова для одного состояния, или состояния, которое мы называем «позитивностью». Его ошибкой мы считаем, что он рассматривал однородность как негатив.
Я начал с идеи о каком-то одном мире, из которого на эту Землю падают предметы и субстанции; который интересовался, и, в меньшей степени, интересуется этой Землей и сейчас; который сейчас стремится вступить в общение с этой Землей — преобразовавшейся, под давлением данных, которые мы приведем позже, в допущение, что какой-то иной мир не пытается, но уже многие века состоит в общении с сектой, или тайным обществом, или с отдельными посвященными на этой Земле.
Я теряю значительную часть гипнотической силы из-за того, что не в состоянии сосредоточить внимание на одном конкретном внешнем мире.
Я уже признавался, что являюсь мыслящим существом в противоположность ортодоксам. Я не обладаю аристократическим пренебрежением куратора нью-йоркского музея или эскимосского целителя.
Мне приходится распыляться перед полчищами иных миров: одни не больше Луны, по меньшей мере один — огромен: мы займемся ими позже. Огромные аморфные надземные области, к которым, кажется, неприложимы слова «мир» или «планета». И искусственные конструкции, которые я назвал супер-судами: одно из них размером, я бы сказал, с Бруклин. И одно или больше тел в форме колеса, занимающих немало квадратных миль.
Я думаю, что в начале этой книги, до того, как мы широким жестом начали охватывать все, что попало, ваше возмущение, или несварение, выразилось в идее, что, будь оно так, астрономы бы увидели эти миры и области и огромные геометрические конструкции. Держитесь за эту мысль, но не останавливайтесь на ней.
Но кто пытается остановиться, тот все равно что говорит «хватит» ненасытному. Среди космических знаков препинания нет точки; иллюзия точки происходит от плохо рассмотренных запятых и двоеточий.
Мы не можем остановиться на мысли, что если бы такие феномены существовали, астрономы бы их увидели. Мы уже видели столько предвзятости и пренебрежения, что еще прежде, чем углубиться в рассмотрение предмета, предполагаем, что астрономы их видят: что их видят навигаторы и метеорологи; что ученые-одиночки и опытные наблюдатели видели их многократно…
Что система отвергает эти данные.
Что касается закона гравитации и астрономических формул, вспомните, что во времена Лапласа эти формулы действовали не хуже, чем действуют ныне. Однако ныне известно множество небесных тел, тогда не известных. Еще сотня-другая наших миров не составят разницы. Лапласу было известно около тридцати тел этой Солнечной системы: теперь распознано около шестисот…
Какое дело богослову до открытий в биологии и геологии? Его формулы все еще действуют не хуже, чем прежде.
Если бы закон притяжения был реальным утверждением, он бы противоречил нашим мыслям. Но нам говорят только, что гравитация — это гравитация. Разумеется, для промежуточника ничто не может быть определено иначе, как только в терминах этого самого предмета, но даже ортодоксы, как видно, обладают неким внутренним чутьем на реальность и соглашаются, что определение предмета в его собственных терминах не есть настоящее определение. Нам говорят, что под гравитацией понимается притяжение всех тел пропорционально массе и обратно пропорционально квадрату расстояния. Масса должна обозначать взаимное притяжение крайне малых частиц, если бы таковые существовали. Но пока они не открыты, в этом определении остается только один термин — то есть масса есть притяжение. Но расстояние есть лишь протяженность массы, если только вы не утверждаете существование между планетами настоящего вакуума — утверждение, против которого мы могли бы привести множество данных. Но тогда невозможно оказывается определить гравитацию иначе, как притяжение.
Против нас остается один призрак — гравитация есть гравитация всех гравитаций, пропорциональная гравитации и обратно пропорциональная квадрату гравитации. В нашем квазисуществовании о любом так называемом предмете невозможно сказать ничего более осмысленного — быть может, это высказывание являет собой высшее приближение к окончательной осмысленности.
Тем не менее нам кажется, что вставшая против нас система оказывает некоторое сопротивление. Во всяком случае прежде у нас было это ощущение: я думаю, докторы Грэйвсы и профессоры Хичкоки видоизменили нашу уверенность до неразличимости. Что касается совершенства системы квазипротивостоящей нам и непогрешимости ее математического аппарата — как если бы возможна была настоящая математика в системе взглядов, где дважды два — не четыре — нам снова и снова доказывают ее на примере открытия Нептуна.
Боюсь, что этот путь не приведет к добру, как и всякое другое развитие. Мы начинаем скромно, признавая себя проклятыми…
Но наши брови…
Всего лишь одно их движение или даже одной из них каждый раз, как мы слышим о «триумфальном открытии Нептуна» — этого «монументального достижения теоретической астрономии», как говорят учебники.
Вся беда в том, что мы рассмотрели его.
