Лиле не хотелось унижать Родиона при дочери. Она не отстранилась и сдержанно кивнула:
– Нет, конечно, не трудно!
– Спасибо! – Катя порывисто чмокнула ее в щеку.
Смутившись, Лиля вышла, Родион – за ней, а Катя посмотрела на портрет Арефьева, погладила фотографию – а потом осторожно поцеловала красивое, дерзкое, молодое лицо.
Хватка у Катерины была мертвая – уже на другой день она не отходила от Лили ни на шаг, ожидая, когда та соберется на работу. А потом оделась и уселась ждать в прихожей.
Ясно – она намерена была взять Лилю измором. Та чувствовала себя немного неловко, но девчонка так ждала, была так откровенно счастлива… И так хотелось наладить с ней добрые отношения!
Скоро они уже были у театра. Катю ну просто-таки трясло при виде афиш с портретами Германа.
– Неужели я сейчас его увижу! Неужели увижу?! – причитала она.
Они вошли в театр. Оказывается, Герман был у костюмера. Костюмер носил странное имя – Люсик, но мастером своего дела был замечательным. В бюджете театра вечно зияли какие-то прорехи, которые приходилось залатывать, уменьшая расходы на постановку, и Люсик был великим мастаком шить бальные платья принцесс и наряды мушкетеров чуть ли не из марли, причем так, что выглядели они атласными и бархатными.
Когда они пришли, Герман как раз снимал бордовый с галунами сатиновый (но смотревшийся в точности как суконный!) гусарский доломан. Люсик при виде Лили метнулся к ней:
– Извините за мой французский, имею настоящий «Климат»!
Люсик иногда из-под полы фарцевал
[18] французскими духами, однако его французский был и впрямь далек не только от совершенства, но и вообще от реальности.
– Спасибо, «Климá»
[19] у меня есть, – качнула головой Лиля.
Люсик с тоскливым вздохом вышел.
– Это ваша давняя поклонница Катя, – улыбнулась Лиля Герману. – Она пришла взять автограф. Можно?
– Здравствуй, – протянул руку Герман. – Екатерина… Какое у вас прекрасное имя! Как у нашего бывшего министра Фурцевой! Только вы лучше! Но что вы так смотрите на меня?
А ведь и в самом деле – Катя смотрела на Арефьева с довольно странным выражением. Не так ошалело-восторженно, как раньше, а как бы озадаченно.
– Что? – встревожилась Лиля.
– Я просто подумала, – несчастным голосом пробормотала Катя, – что вы и теперь такой же… – И она показала фотографии Арефьева во всем блеске молодости, красоты и славы.
– Катя! – испуганно вскрикнула Лиля.
Герман усмехнулся:
– Значит, такой я вам не нравлюсь?
– Да вы мне очень нравитесь! – затараторила Катя. – Правда! Но в молодости как-то больше!
– Катя!!! – простонала окончательно скандализованная Лиля. – Ну что ты говоришь?!
– Лилечка, вот так вот, – развел руками Арефьев. – Sic transit gloria mundi
[20].
– Чего? – вытаращилась на него Катя.
– Вот так проходит слава мира, – не без насмешки перевел Арефьев. – А вот здесь я еще моложе.
– Там вы мне еще больше нравитесь, чем вот тут! – пылко вскричала Катя, размахивая фотографией из «Советского экрана».
– Клянусь, что не буду обижаться, если вы будете любить меня с фотографии, – засмеялся Герман и начал подписывать снимок: – «Екатерине от молодого Германа». И подписался.
Катя приняла портрет благоговейно, словно священную реликвию, и прижала к сердцу.
* * *
Отец помог Кате поступить в школу, которая находилась недалеко от Дома с лилиями (в ту самую, куда когда-то ходила Лиля, о чем Катя не знала, к слову сказать), однако подготовкой к урокам она себя не слишком утруждала. Быстренько перекусив, она бежала на рейсовый автобус и ехала в город, чтобы успеть на дневной спектакль, в котором был занят Герман Арефьев, или хотя бы к театральному подъезду, чтобы вручить ему цветы. На букетики она тратила все свои карманные деньги. Очень скоро Катя перезнакомилась с другими поклонницами Арефьева – они все неистово хлопали в зале и встречали его у подъезда, выпрашивая автографы. У каждой их было по нескольку штук, однако поклонение – вещь такая сугубо ритуальная: ждешь у подъезда, встречаешь, вручаешь букет, просишь автограф, смотришь вслед обожающим взглядом…
Сегодня Катя на спектакль не успела, но со всех ног примчалась к подъезду, чтобы успеть вручить Арефьеву розовые гвоздики, которые он очень любил. Однако у дверей толпились сплошь незнакомые лица. Это были поклонницы Нежина, соперника Арефьева по сцене. Оказывается, сегодня играл он. Катя набралась храбрости и решила отнести цветы Герману домой – он жил неподалеку, в старом и довольно обшарпанном доме. Привыкнув к уюту и удобствам Дома с лилиями, Катя уже не без презрения смотрела на опасно провисшие провода и облупившуюся краску на стенах подъезда. Правда, совсем рядом с дверью квартиры Арефьева Кате все же удалось найти местечко, чтобы написать куском облупившейся штукатурки: Герман + Катя = любовь.
Полюбовавшись надписью, она повернулась, чтобы уйти, как вдруг снизу послышался обожаемый голос. Катя перегнулась через перила и увидела, что Арефьев поднимался не один: рядом с ним шла Лилия Михайловна, и не просто шла! Они обнимались и целовались, они признавались друг другу в любви, а увидев надпись, оставленную Катей, громко расхохотались, а потом Герман небрежно смахнул признание рукавом – и любовники вошли в квартиру.
Катя, может, не слишком долго жила на свете, но не нужно быть бабушкой-старушкой, чтобы понять, чем будут заниматься наедине друг с другом мужчина и женщина, если они только что страстно целовались и обнимались.
Катя в ярости швырнула под дверь гвоздики и бросилась домой, едва не кусаясь от злости и бранясь самыми грязными словами, какие только знала… А знала она их немало!
Проклятая разлучница! Вот уж правда что! Сначала отняла отца, потом обожаемого человека! Эх, добраться бы до нее…
Голодная, злая, Катя наконец вернулась домой.
Отец ужинал. Щедро наливал в стакан из графинчика, опрокидывал до дна – он вообще много пил! – и ковырял вилкой в тарелке с пельменями.
– Пришла? – спросил, даже не взглянув на дочь: по обыкновению, таращился в газету. – Где ты шаталась, Катерина?
