В качестве первого толчка к искусству Лукреций рассматривает подражание птицам. Благодаря ему, появилось музыкальное искусство:
Звонкому голосу птиц подражать научились устами
Люди задолго пред тем, как стали они в состояньи
Стройные песни слагать и ушам доставлять наслажденье
(с. 202).
Со временем появляются музыкальные инструменты – в первую очередь свирель. Под её звуки люди научились танцам. Под её аккомпанемент уставшие от работы люди наслаждались пением поэтов. Со временем поэзия оторвалась от песни и превратилась в самостоятельное искусство. Вслед за музыкой и поэзией появляются другие искусства – «всё, что способно доставить усладу» (с. 204). Все они обязаны своим появлением и развитием нужде и разуму. В конце пятой книги мы читаем у Лукреция:
Живопись, песни, стихи, ваянье искусное статуй —
Всё это людям нужда указала, и разум пытливый
Этому их научил в движеньи вперёд постепенном (с. 204).
Услада – первотолчок к искусству. Но Лукреций вовсе не сводил назначение искусства к эстетическому наслаждению. Свою поэму он писал не для услады. Её главная цель – приобщить читателей к «великому знанью» о мироздании. Между тем стихотворную форму он избрал неслучайно. Он надеялся, что с помощью такой формы ему будет легче привести читателя к «великому знанью».
Написание поэмы «О природе вещей» требовало от её автора титанических усилий. Но и её чтение – не для развлечения. Во введении к поэме Лукреций говорит своему читателю:
Не сомневаюсь я в том, что учения тёмные греков
Ясно в латинских стихах изложить затруднительно будет:
Главное, к новым словам прибегать мне нередко придётся
При нищете языка и наличии новых понятий.
Доблесть, однако, твоя и надежда с тобой насладиться
Милою дружбой меня побуждает к тому, чтобы всякий
Труд одолеть и без сна проводить за ним ясные ночи
В поисках слов и стихов, которыми мне удалось бы
Ум твой таким озарить блистающим светом, который
Взорам твоим бы открыл глубоко сокровенные вещи.
По поводу художественных особенностей поэмы Лукреция читаем: «Утверждение Лукреция, что он является первопроходцем в области латинского стихосложения, кажется вполне оправданным. У эпического поэта Энния (239–169 до н. э.) он заимствует некоторые архаические обороты речи и традиционную фразеологию героической поэзии. Лексикой и техникой Лукреций отчасти обязан и «Явлениям» Арата (около 315–240 до н. э.)… Античные комментаторы признавали влияние Лукреция на Вергилия, однако принятая Вергилием схема гекзаметра исключала многие типичные для Лукреция рисунки стиха, а позднейшие поэты античности, хотя и выражали восхищение Лукрецием, как это делали Овидий (43–17 до н. э.) и Стаций (ок. 45–96), в качестве образца неизменно избирали Вергилия. Некоторые метрические и фонетические эффекты Лукреция, например строка horrida contremuere sub altis aetheris oris (III, 835), своей изощренной аллитерацией и точным соответствием метрического и обычного ударения предвосхищают средневековые явления в поэзии. Это сходство, однако, связано с оживлением в более поздней поэзии народной тенденции, на время заглушенной классической традицией. Сознательного подражания здесь быть не могло, поскольку в Средние века Лукреций не только не пользовался влиянием, но был просто неизвестен» (http://dic. academic. ru/dic. nsf/enccolier/_ 4790/%D0%9B%D0%A3%D0%9A%D0%A0%D0%95%D0%A6 % D0%98%D0%99).
Нравственность
Отношения между дикарями были неупорядоченными. Их мораль была эгоистичной.
Общего блага они не блюли, и в сношеньях взаимных
Были обычаи им и законы совсем неизвестны.
Всякийдобыча кому попадалась, её произвольно
Брал себе сам, о себе лишь одном постоянно заботясь.
И сочетала в лесах тела влюблённых Венера.
Женщин склоняла к любви либо страсть обоюдная, либо
Грубая сила мужчин и ничем неуёмная похоть,
Или же плата такая, какжолуди, ягоды, груши (с. 190).
Но наступили более цивилизованные времена. Люди стали думать об «общем благе». Стали они думать и о счастье. Ближе всех приблизился к пониманию счастья великий Эпикур. А Лукреций следовал за ним:
Я по стопам его ныне иду и ему продолжаю Следовать… (с. 165).
Эпикур понимал счастье как атараксию – безмятежную жизнь.
Но безмятежная жизнь невозможна без чистого сердца.
Если же сердце не чисто у нас, то какие боренья,
Сколько опасностей нам угрожает тогда поневоле,
Сколько жестоких забот и терзаний, внушаемых страстью,
Мучат смятенных людей и какие вселяют тревоги!
Гордость надменная, скупость и дерзкая наглость – какие
Беды они за собою влекут! А роскошь и праздность?
(с. 164).
Что же «жалкому роду людей» (с. 205) нужно для счастья, кроме чистого сердца? Немногое:
О вы, ничтожные мысли людей! О чувства слепые!
В скольких опасностях жизнь, в каких протекает потёмках
Этого века ничтожнейший срок! Неужели не видно,
Что об одном лишь природа вопит и что требует только,
Чтобы не ведало тело страданий, а мысль наслаждалась
Чувством приятным вдали от сознанья заботы и страха?
Мы, таким образом, видим, что нужно телесной природе
Только немногое: то, что страдания все удаляет (с. 58–59).
Счастье, выходит, в отсутствии страданий – как телесных, так и душевных.
Политика
Разделение людей на богатых и бедных привело людей к насилию:
Род же людской до того истомился насилием вечным
И до того изнемог от раздоров, что сам добровольно
Игу законов себя подчинил и стеснительным нормам.
Каждый ведь сам за себя порывался во гневе жесточе
Мстить, чем теперь это нам дозволяет закон
справедливый.
(с. 196).
Этот закон призван пресекать произвол и насилие. Он тягостен для тех, кто его нарушает:
