Пролог
Неприметная стёжка петляла меж зарослей ельника, перемежавшегося бледными берёзами. Месяц Вересень[1], как не ждала того земля, выдался дождливым. В лесу пахло горьковато-влажной, успевшей пропреть листвой. Небо хмурилось, и молодой женщине казалось, что из недр его взирает суровый глаз Богини-пряхи. Сколько же она молилась ей, желая всем сердцем рождения чада. Вот уж третья зима минула, а чрево её так и остаётся пустым, ну точно пустоцвет по весне. За что ей такое наказание, злой рок ли? И какой в ней толк, если не может плод зачать, не в силах в жизнь явить ни одного наследника? Да хотя бы дочку! Даже ей, долгожданной, была бы счастлива без меры. Но и девочку Боги не давали. Уж как ни молилась, каких даров да жертв ни преподносила девам Рожаницам[2], сколь бы ни обивала пороги знахарок и ведуний, обрядов и ритуалов каких только ни совершала, а толка никакого — не зачала дитя. Вот и муж охладел, презирать стал, злиться. Пристрастился к пирам, да крепкой медовухе. Угасли очи его, нет в них былого пыла. Остыл. Ныне ночью пришла к нему, а он прогнал…
Только ноша лишняя земле-матушке! Так горько сделалось на сердце, что в порыве горя бросилась бежать, куда глаза глядят.
Горячие слёзы катились по щекам, застилали взор, и не заметила она, как сбилась со стёжки. Вот и хорошо. Лучше сгинуть ей в лесу! Пусть Боги распорядятся её судьбой. Если заберут, то и Бог с ней, с этой жизнью…
Сколько бежала, в горячке княгиня не помнила. А когда пришла в чувство, поняла, что забрела в непроходимые кущи. Назад не повернула, всё глубже уходила в лес. Идти уже было сложно, приходилось продираться через кустарники вереса. Подол простого платья то и дело цеплялся за корявые ветки, и плат давно сбился с головы, волосы русые растрепались. За пеленой слёз и сгустившегося сумрака не разобрала, куда ступает, и, споткнувшись о корень, рухнула на колени в мягкую перину из жёлтых листьев. Она сжалась, унимая душившие её рыдания. А когда опомнилась, прошло уже много времени. Княгиня завертела головой, только и блестели, как мокрые листья, широко распахнутые, серые, похожие на грозовое небо глаза. Кругом обступала крепь одна непроходимая из высоченных, набухших влагой деревьев. Заплутала. И слава Богине Всесущей, пусть забирает её пустоцветную! В груди будто мокрый снег скопился, отяжеляя бренное тело. И боль продолжала невыносимо терзать её сердце. Она схватилась за голову и, согнувшись в поясе, прильнула к земле. Зарыдала в голос, вздрагивая. Душила острая обида на жизнь, на всех Богов. А ведь начиналось всё так хорошо, и узы эти обещали безбедную, безгорестную жизнь, только и пожинай плоды. И страсть была кипучая в муже к ней, и власть огромна, да преданность народа: всё плыло в руки. А теперь треснула жизнь, как скорлупа, утекает, так и не породившая новую жизнь… Хватаясь за последнюю ниточку, княгиня горячо зашептала:
— Светлая Рожана-матушка, не дай оскудеть роду. Освяти чрево моё благодатной силой своей… — повторяла вновь и вновь, погружаясь в отчаяние. — Не в воле я перед тобой.
Когда же открыла глаза, было уже сумрачно. Обступавший лес отвечал неподвижным молчанием, от земли поднималась прохлада, сверху давил густой влажной воздух, насыщенный запахом древесной коры и мха. Обхватив себя руками, чтобы унять зябь, затихла было, но слёзы продолжали безвольно литься из глаз, будто вода из переполнившейся крынки.
Она вздрогнула, когда на плечи ей неожиданно опустились ощутимой тяжестью чьи-то тёплые ладони. Всколыхнувшийся страх покрыл всё её горе. Нутро предательски сжалось, а сердце бешено запрыгало, казалось, стук его отдался эхом по лесу. Человек ли позади?
Княгиня медленно повернула голову. Мужская рука с опрятными чистыми пальцами, на среднем кольцо серебряное поблёскивает. Проглотив ком, она задрала голову. Сверху на неё смотрел высокий молодой мужчина с немного резкими, но приятными чертами. Взор его был спокойным, не желающим ей ничего злого.
— Помочь? — спросил он просто, и голос его она нашла таким же мягким и привлекательным, как и весь его вид.
Торопливо утерев тыльной стороной ладони влажные скулы, княгиня успокоилась. Мужчина тем временем убрал руку и опустился на лежащий рядом бурелом. Он смотрел проницательно, и в тумане опускающих сумерек глаза его казались голубыми и такими чистыми, словно дождевые капли. Отросшие волосы, светлые, чуть завивающиеся на концах, делали их ещё ярче. На нём была простая холщёвая рубаха и серые штаны. Сильный в плечах и ногах, воином его не назовёшь — ни брони на груди, ни меча на поясе, хотя такому только и стоять в рядах княжеской дружины, навевать страх на врага. И откуда взялся, Бог весть! Уж не наваждение ли?
Оправившись вовсе, княгиня поспешила собрать растрепавшиеся, влажные и потяжелевшие волосы, расправить скомкавшееся в коленях, вымокшее платье. Одёрнула подол на оголившиеся колени и щиколотки: она княгиня, в таком виде показываться чужакам стыдоба, будто просто деревенская девка, или, чего лихо, за сенную девку[3] примет. Не ждала она в чаще глухой гостя.
Всё ещё пребывая в замешательстве, она украдкой оглядела незнакомца и затревожилась сильнее. А ну кто узнает из посадских, что с чужим мужем в лесу прячется, сраму не оберёшься, злые языки такого растреплют, что во век не отмоешься. Однако всё больше протяжный взгляд чужака утешал. Молод, а глаза мудреца. Чтобы ведовством разуметь, иногда и жизни мало прожить. Чем больше смотрела княгиня на него, тем больше по нраву приходился тот. Красивые губы, обрамлённые светлой бородой, слегка улыбнулись. Теплом живым веяло от этого человека, и со страшной силой потянуло излить ему своё горе. А что если Боги его послали в помощь? Что если знак свыше? Какая может быть случайность — во всем бескрайнем дремучем лесу встретить человека? Мужчину. Или сами же Боги явились в обличии людском? Помощь сулят?
Княгиня ощутила, как растекается по телу мягким жидким золотом истома, делая её почти невесомой, а голову туманной. Она уже не робела и смотрела открыто, с вызовом. Вихрем закрутилось постыдное желание. С чего бы? Мужу своему никогда не изменяла, не крутила шашни ни с кем, верна и честна была. Быть может, зародился в ней грех из-за того, что князь, уже шестой месяц пошёл, как не делит с ней постель, не греет по ночам, ласки не дарит, речи пылкие не молвит, а ныне так и вовсе прогнал из опочивальни, будто холопку какую? Вот и обида смертная её взяла, и тоска. Опаляющее желание горячей волной поднялось к сердцу.
