— Кстати! — вдруг поменял тон Павел. — Ты мне должен… автограф!
Мужик засмеялся. Ничто человеческое не было ему чуждо, и иронии ему было не занимать.
— Для тебя? Сколько угодно! — абсолютно искренне ответил Виктор.
— Держи краба! — протянул руку журналисту еще недавно злившийся собеседник и расплылся в широкой честной улыбке.
…До самого утра Виктор не мог уснуть. Рядом, на нижней полке тихо посапывала младшенькая Даша, на верхней обустроилась Лиза и видела, должно быть, десятый сон. Уснул и его собеседник Паша, отвернувшись к стенке. Серость зарождающегося нового дня уже пробивалась сквозь окно. Серость… в душе серость, от услышанного, от увиденного и прочувствованного за последние дни. Она выплыла, как осеннее облако среди ясного погожего дня. Лавров уже почти не думал о злой шутке недотепы Паши на сельском пруду, хотя раненые легкие еще побаливали. «Смотри-ка. И тот Паша, и этот — тоже Паша. Имя редкое, а люди частые…»
Журналист думал обо всем понемногу. О людях — голодных, поэтому злых. Злых до глупости, до жестокости, до самоуничтожения… Как эти родители, что потеряли одного сына и отправили в тюрьму другого…
«…Отличный сюжет. Можно будет сделать неплохой эксклюзив… Опять ты думаешь обо всем потребительски, Лавров!» — укорял себя Виктор. Но, с другой стороны, что он мог сделать? Каждый занимается своим делом, и Лавров просто не мог оставаться в стороне. Вот он приедет из Австралии и обязательно…
«Об этом, действительно нужно будет снять программу. И, может быть, не одну…»
Рав Шаул — гроза неверных
Глава 4
Раввин без страха и упрека
Женщина средних лет сидела на тяжелом табурете у ниши. На ее еще совсем не старом лице, в уголках губ образовались глубокие складки, что говорило о недавней потере родного человека.
Яркие солнечные лучи пробивались сквозь фигурно зарешеченные оконца, слепили зайчиками и заставляли непроизвольно улыбаться. Человек — дитя природы и, неся бремя жизни под солнцем Иудеи, не может не улыбаться ему.
Не было слез. Были покой и смирение. Здесь, у высокого кованого жертвенника в просторной зале молитвенного дома, думалось о вечном, и все земное казалось пустым и напрасным.
Ветхий, но чистый балахон женщины относил ее к небогатому, но благородному сословию ремесленников, не боящемуся летнего зноя и живущему на трудовые доходы.
Сидевший за столом молодой мужчина в римской белой тунике и бордовом плаще внимательно рассматривал ее. Минуту назад он дал знак легионерам, приведшим ее, удалиться.
— Почему ты дрожишь? — спросил мужчина по-арамейски.
— Я не дрожу, но если тебе так угодно… — тихо ответила собеседница.
— При слове Рим все должны дрожать!
— Ты римлянин? — иудейка недоверчиво подняла бровь.
— Я тарсянин. Меня зовут Шаул из Тарса. Запомни это!
— Почему я должна запоминать это? — равнодушно спросила женщина.
— Потому что я один из тех семидесяти, что вершат правосудие! Мы — Синедрион! И в наших руках твоя жизнь! — торжественно провозгласил представившийся Шаулом.
— А что, разве правосудие и лишение жизни — это одно и то же?
— Молчать! — тяжелый кулак Шаула опустился на стол с такой силой, что глиняная чаша едва не опрокинулась, забрызгав водой отшлифованную столешницу…
На крик в проеме широкой двери появились все те же легионеры, которые привели женщину на допрос, — отряд в светло-серых туниках, сверкающих серебром нагрудниках одного цвета с тяжелыми шлемами и ярко-красных плащах. Но, увидев недовольный взгляд «следователя» из Синедриона, воины тут же вышли обратно. В эту минуту сюда вбежал маленький испуганный писец с папирусами в холщовой сумке и тростниковыми палочками для письма в руке. Шаул смерил его мимолетным взглядом, и тот спрятался в углу, поспешно готовясь к скорописи.
— Я мог бы сломать тебе шею одним движением пальцев, — жестоко улыбаясь и шипя от злости, выдавил из себя тарсянин и посмотрел на свою широкую ладонь.
— Да, — покорно согласилась женщина в буром балахоне. — Но тогда для чего было приводить меня сюда? Ты же хотел что-то узнать?
Шаул, обезоруженный речью женщины, встал и, заткнув большие пальцы рук за широкий пояс, сделал несколько шагов вокруг стола.
— Я — иудей, — неожиданно выдохнул он, потерев пальцами короткую черную бороду. Его смуглое лицо совсем не напоминало о том, что еще полминуты назад багровый от злости чиновник готов был броситься на хрупкую гостью. — …И ты — иудейка. Мне бы хотелось что-то сделать для тебя. Отвечай на вопросы честно и не пытайся ничего скрыть от меня. Это сохранит тебе жизнь. Тебе это понятно?
— Да, господин.
— Обращайся ко мне «рав Шаул», я римский гражданин, но раввин.
— Да, рав Шаул.
— Ты поймешь, если я буду говорить по-гречески?
— Пойму, — односложно ответила женщина, с отрешенной улыбкой глядя на лучи солнечного света.
— Я буду задавать тебе вопросы на греческом, ты отвечай на арамейском. Твои ответы должны быть понятны любому члену иерусалимского Синедриона, будь он иудей или эллин.
— Хорошо, господин…
— …Рав Шаул! — еще раз рявкнул раввин.
— Хорошо, рав Шаул, — еще спокойнее повторила женщина.
— Итак, начнем! Как тебя зовут?
В руке писца заходила тонкая палочка, скрипя по длинному полотну папируса.
— …Как тебя зовут? — повторил Шаул.
— Мирьям.
— Откуда ты?
— Из Назарета, ты же знаешь.
— Не пререкайся, а отвечай! — сверкнул глазами грозный римлянин-тарсянин. — Сколько тебе лет?
— Сорок девять.
— Ты замужем?
— Я вдова.
— Как звали твоего мужа?
Ответа не последовало. Шаул уже собрался было вспылить в очередной раз, но Мирьям вдруг посмотрела раввину в глаза. Ее взгляд был чистым и беззлобным.
— Рав Шаул… зачем это все? Ты ведь хочешь узнать о моем сыне…
Желваки дознавателя заходили.
— Да! О смутьяне и отступнике Иешуа!
— Но вы и так убили его. Этого мало?
— Это было не убийство, а справедливая казнь! Или ты считаешь, что власть Рима…
— …Мой муж был плотником, — тихо перебила Шаула Мирьям. — А Иешуа — сыном плотника и никому не делал зла.
— Тогда скажи, почему твой сын Иешуа, сын Иосифа из Назарета, семнадцать лет не приходил на праздник Пасхи в Храм, как полагается любому благоверному иудею?
— Он всегда был где-то в дальних краях с караванами.
