«Так: сегодня двадцать восьмое мая, — рассуждала Ирина. — Завтра возвратимся в Константинополь, через день после этого он уедет. Первого числа на рассвете вылезу из окна во внутренний дворик, заберусь на крышу и спущусь по верёвке со стены на улицу. В доме у Цимисхия ахнуть не успеют, как мой след простынет. И пока разберутся что к чему, буду далеко в море. Лучший вариант. Если Провидение облегчит мою участь».
Но Фортуна, судя по всему, не стремилась ей особенно помогать. Нет, вначале все события складывались неплохо: сразу пополудни оказались у ворот женского монастыря и затем предстали перед Евфимией — молодой игуменьей, лет, наверное, тридцати пяти. Иоанн долго с ней беседовал, и они вдвоём отобедали, а монашки тем временем приняли у рабыни младшую Анастасо, осмотрели, искупали и накормили. Угостили и «гувернантку». А потом настало время для расставания: разведённая хазарская государыня даже прослезилась, говоря малышке тёплые душевные пожелания на будущее — не хворать, не капризничать, слушаться своих новых мамок и вообще прожить весело и счастливо... Иоанн спустился из кельи игуменьи, посмотрел на дочку, наклонился, поцеловал. И сказал — больше окружающим, чем наследнице: «Ничего, ничего, если буду жив, заберу к себе и отдам затем за какого-нибудь знатного ромея. Главное — расти побыстрее. Остальное свершим по Закону Божьему», — и перекрестил её на прощанье.
Около шести вечера вся процессия прибыла в Ираклию — близлежащий город на берегу Мраморного моря, чтоб заночевать. На гостином дворе для Цимисхия отвели лучшие покои, а рабыню поместили в комнату для прислуги. Но стратиг вдруг не пожелал её отпускать, усадил за стол напротив себя, начал угощать жареной цесаркой, фруктами и вином, сам напился рьяно и в конце застолья сформулировал так: «Ты всегда мне нравилась. Просто не хотел обижать Анастасо. Но теперь её нет... есть принцесса Феофано — мне не по зубам... Что ж, тогда удовольствуемся рабыней... А? Довольна? Будешь моей всецело, с нынешней же ночи, и возьму тебя с собой к Эгейскому морю. А сейчас — живо в ванную комнату! Вымойся с дороги и ступай на одр. Я помоюсь тоже и приду к тебе — выпить терпкого любовного зелья...» Да, такой поворот показался дочери Негулая мало соблазнительным. И она решила, что сбежит сейчас, а иначе время будет безнадёжно упущено. План созрел моментально — дерзкий и поэтому перспективный.
Искупавшись в каменной лохани с тёплой водой (две служанки, помогавшие постоялицам в том гостином дворе, поливали её из ковшиков), завернулась в белую простыню и отправилась в спальню. Но не стала укладываться в кровать, а напротив, натянула на себя скинутый Цимисхием перед ванной шерстяной дорожный его костюм (благо невысокий Иоанн был с Ириной одного роста), сапоги и шапку, растворила окно, за которым давно чернела тёплая босфорская ночь, и спустилась на галерею. (Выйти через дверь, охраняемую гвардейцами, женщина не могла.) Проскользнула к лестнице и сбежала вниз. Потянула бронзовое кольцо на двери конюшни, заглянула внутрь, юркнула в один из отсеков — в стойло вороного коня, на котором ехал стратиг, и, погладив животное по губастой морде, прошептав: «Славный, замечательный, добрый мой Резвун, тихо, не волнуйся», — начала надевать на него сбрую и накидывать потник. А взнуздав, осторожно вывела из загона. На дворе вскочила в седло, завернулась в плащ и последовала к воротам. «Открывай!» — приказала придверочнику самым низким голосом, на который была способна. Тот спросонья и с перепугу выполнил её просьбу. Разведённая государыня понеслась по ночным улицам Ираклии, разгоняя стаи бродячих собак и пугая топотом тихих засыпающих мирных обывателей, и минут уже через пять подъезжала к воротам города.
— Кто таков? Почему так поздно? — рявкнул на неё караул.
— Открывайте, болваны! — крикнула она тем же самым басом. — Я — гонец Иоанна Цимисхия! С важным донесением к императору! Если не откроете, сам стратиг вас отдаст под суд!
— Неурочное открытие ворот стоит десять ассов, — нехотя сказал часовой. — Это правило для любого — бедняка и стратига.
— На денарий и захлопни пасть. Мне с тобой торговаться некогда. Император ждёт!..
Зазвенели цепи, заскрипели передаточные колёса и дубовые створки, вдоль и поперёк окованные железом, медленно раскрылись. Дочка Негулая вырвалась на свободу, и ничто уже не могло воспрепятствовать бешеной её скачке. Но потом, у ближайшей развилки дорог, разведённая государыня резко повернула коня налево: ехать прямо к Константинополю было опрометчиво: посланные вдогонку гвардейцы выберут скорее всего это направление. Значит, надо от них уйти. И аланка устремилась на север — по обычной просёлочной дороге, шедшей меж нолей, а затем углубилась в лес. Народившийся глупый месяц освещал ей путь. А когда небо стало розовым, впереди Ирина увидела небольшой охотничий домик, вросший в землю. Спрыгнула с коня, подошла поближе. Нарочито грубо спросила: «Есть тут кто живой?» — и не получила ответа. Привязала скакуна к дереву и открыла дверь. Старая избушка в самом деле была пуста; только пара чёрных мышей с недовольным писком брызнула от неё под лавку. Гувернантка, моментально почувствовав, что её силы на исходе, прилегла на скамью, вытянула ноги и прикрыла глаза. Засыпая, подумала: «Полчаса вздремну, а потом продолжу дорогу. Надо отдохнуть», — и стремительно провалилась в сон.
Пробудилась она от призывного ржания Резвуна: что-то его встревожило и он звал на помощь. Женщина вскочила с лежанки и, схватив со стола пыльный чугунок, приготовилась отразить нападение. «Если это погоня, — промелькнуло в её мозгу, — я пропала. Силы не равны, и гвардейцы стратига скрутят меня без особых трудностей. Нет, живой им не дамся. Пусть убьют, но опять в рабыни, да ещё в наложницы к Иоанну, не пойду ни за что на свете!»
Проскрипели дверные петли. В полумраке избушки появилась фигура — явно женская — в серой домотканой хламиде и крестьянских сандалиях на босу ногу. С головы вошедшей падало на плечи грубое холстинное покрывало, а на шее висела старая сума из дерюги. Двигалась пришелица осторожно, на ощупь, и её лицо — с извиняющейся блаженной улыбкой и безжизненными блёклыми глазами — говорило о том, что она слепа.
— Феодосий, ты? — ласково спросила она. — Это я, Христина. Мимо шла и почуяла: от избушки идёт человечий дух. У тебя разве новый конь? Да неужто с Борцом что-нибудь стряслося?
— Не пугайся, добрая, — тихо проговорила Ирина. — Я не Феодосий, а случайная путница, задремавшая в этой лесной лачужке.
— Свят, свят, свят, — осенила себя крестом незрячая. — Мне сдастся, что ты — не простая путница, а какая-то важная особа, выдающая себя за другую... — И Христина вытянула вперёд руки. — За тобою гонятся? Ты нашла здесь прибежище и страшишься в плен попасть к недоброжелателям?
Дочка Негулая не ответила на её вопрос, только удивилась:
— Ты читаешь мысли?
— Да, наверное, не очами вижу, но сердцем... Как тебя зовут? — И вошедшая села на лавку.
— Ну, допустим, Атех...
— Хорошо, Атех... Ты должна спешить: скоро те, от кого ты прячешься, метут заявиться сюда. Слышу дальний топот. Час езды отсюда...
— Господи, да как же? — бывшая царица встала с лежанки. — Помоги, любезная. Где от них укрыться?
