Кончик носа сафира покрывается потом. Он бормочет:
— Да, конечно... Но пока подождём... Ведь Иосиф хотя не здоров, но формально жив...
— Ах, «формально», «формально»! — ударяет кулаком по столу раввин. — Дни его сочтены в любом случае. Нам необходимо поставить царя перед фактом. И лишить возможности выбирать. Уходя в лучший из миров, должен объявить, что Натан — преемник. Больше ничего!
Собеседник, кряхтя, встаёт. Опираясь на палку, направляется к выходу. У дверей поворачивает голову в сторону Ицхака:
— Говорить легко... Но убийство — и есть убийство, как ни назови... Тяжкий, несмываемый грех! Небо не простит...
— Или вы убьёте, или вас убьют — неужели не ясно? Может, вы считаете, сыновья Иосифа, оказавшись у власти, не узнают, не догадаются, сколько золота, драгоценностей и земли утекло из казны государевой во владение первого помощника? И простят, и помилуют?
Не ответив ни слова, царедворец шаркает по каменным плитам. Коген слышит его отдалённый кашель из других помещений синагоги. Наконец всё смолкает. Рабби остаётся один. Смотрит в недопитое молоко, тёплое и уже невкусное, говорит негромко:
— Старая лиса... Смеет рассуждать о грехе... Сколько душ загубленных на твоей совести, мерзавец?.. Трое меньше, трое больше — и не всё ли тебе равно?.. — Смеживает веки и заключает: — Сделает, как надо. Собственная шкура ему дороже. Омэн.
...Лишь в одном священнослужитель был не нрав: в том, что их разговор с Парнасом не дошёл ни до чьих ушей. В тот же вечер кундур-каган Соломон Врач изложил содержание тайной беседы, состоявшейся в синагоге, джавши-гару Аврааму Левиту. Годы мало отразились на них обоих: только Соломон больше располнел, присовокупив ко второму третий подбородок; Авраам оставался таким же — высохшим, согбенным, неизвестно в чём душа держится, но живучим невероятно.
— Можно ли доверять твоему осведомителю? — вопросил Левит.
— Полностью, учитель. Человек, много раз проверенный и надёжный. Назревает заговор.
Прорицатель и духовный наставник кагана погрузился в думы. Сморщившись, прошамкал:
— То, что сыновьям Иосифа сохранили жизнь, было мне известно и раньше. Просто не хотел этим огорчать Богоравного, сеять недоверие между ним и каган-беком. Но теперь придётся. Мы должны хотя бы временно поддержать одну из сторон.
— Но какую? — Врач заёрзал в кресле, словно бы под ним развели огонь. — Если вскроется обман с подставными казнёнными, Богоравный Иосифа проклянёт. Значит, поддержать Когена?
— Нет, не думаю, — покачал головой джавши-гар. — Внук раввина — не царских кровей, и сейчас его поддерживать незачем. Да, хотели как лучше — чтобы мать наследника и по крови была еврейкой. Но не получилось. Пусть тогда преемником сделается Давид, чудом спасшийся от насильственной гибели. Что касается проклятия Богоравного — не волнуйся, я смогу с ним договориться. Ты же знаешь, как он внушаем... и меня боится...
— Ну, допустим. А как быть с Парнасом? Надо помешать ему выполнить замысленное.
— И немедленно. Будь потвёрже. Разузнай, кто из лекарей при дворе пользует его. Объясни доходчиво, что болезнь сафира может неожиданно так усилиться, что сведёт бедного Наума в могилу. Все мы смертны. Все под Богом ходим. Так что скоропостижный уход занедужившего Парнаса вряд ли в ком-то вызовет подозрения.
— Слушаюсь, учитель. — Соломон наклонился и облобызал сморщенную кисть Авраама.
5
Дом тархана Песаха отличался от многих домов Хамлиджа чрезвычайной скромностью; у других чиновников и военачальников были не дома, а дворцы — с парками, бассейнами, псарнями, конюшнями, — но глава Самкерца наезжал в Итиль редко, не любил столицу с её суетой, сплетнями, интригами и старался как можно скорее возвратиться к Чёрному морю; дом же имел просто потому, чтоб не выглядеть чудаком — приближённым каган-бека не пристало останавливаться в гостиных дворах. В общем, его жилище выглядело невзрачно: за простым кирпичным забором, двухэтажное, некогда покрашенное яркой изумрудно-голубой, но давно выцветшей на солнце краской; из прислуги имелись только сторож, горничная-кухарка и садовник, в меру сил заботящийся за внешним видом клумб, кустов и десятка яблонь. Их неспешная, скучная жизнь вдруг перевернулась с появлением нескольких хозяйских кибиток: прикатила дочка Песаха с мужем и гремя детьми и с ещё одним молодым человеком — братом мужа. Разумеется, господа привезли много скарба и немалую челядь — повара, служанок, конюхов, возниц. Вся эта орава растеклась по дому, начала вести себя шумно, неуёмно, постоянно требовать — то согреть воду для купальни, то накрыть стол в саду, то проветрить спальню; слуги сбились с ног и никак не могли встроиться в новый ритм. Наконец постепенно быт наладился. Родственники тархана оказались людьми незлыми. Всем командовал Элия — отдавал распоряжения и покрикивал на работников, говорил, что кому нести и куда садиться. Неженка Эммануил равнодушно относился к домашнему обустройству — он любил сидеть в тени на террасе, попивать вино и листать какую-нибудь богословскую книгу на иврите. А его супруга Юдифь наравне с мамками и няньками без конца возилась с малыми ребятами — дочкой и двумя сыновьями-близнецами. Каждого, кто видел её, поражала красота молодой еврейки — словно бы она была выточена из слоновой кости гениальным мастером, хрупкая, нежнейшая, с матовой смугловатой кожей, тонким носиком и огромными чёрными глазами. Часть арабской крови, содержавшаяся в ней, придавала свой изысканный аромат — плавные, артистичные жесты, томность взора, сладострастный выворот чуть припухлых губ. Вместе с тем нрав имела тишайший, а по уровню благочестия посоперничать могла бы с христианскими праведницами — кроме мужа Эммануила никогда не знала и знать не хотела других мужчин. Элия иногда заглядывался на хорошенькую невестку, но и в мыслях не держал одарить рогами любимого брата, восхищаясь Юдифью чисто платонически, как античной статуей. Думы его были об ином: власть, дворец Сарашен, окружение государя. Как оно отнесётся к появлению на Итиль-реке кровных наследников каган-бека? Не начнёт ли борьбу на уничтожение?
Случай ему представился неожиданно. С озера Варашан возвратилась царица Ханна с дочерьми и сыном, чтобы, согласно протоколу, встретить на балконе башни Буйюк прибывающего с кочевья Иосифа. А с востока, из исламского Хорезма, прибыл странствующий факир и астролог Джеррах ал-Хаким и, остановившись в Шахрастане, ежедневно давал чудесные представления: ел стекло, изрыгал огонь, протыкал язык спицей и ходил по горящим углям. По велению государыни мага привезли в Бакрабад, чтобы высшая знать Итиля тоже подивилась его искусству. Действо происходило на берегу Волги — зрители сидели полукругом, вроде амфитеатра, — там специально установили скамьи и тенты от солнца. Чародей был в ударе и творил такое, от чего даже иронично настроенная аристократия с изумлением выкатывала глаза.
— А теперь — самое невероятное волшебство! — заявила помощница иллюзиониста по-хазарски. — Ал-Хаким разместит добровольца из публики в этом ящике и распилит пополам, а затем воскресит из мёртвых. Кто отважится?
