Юзеф Пшебыльский, вне всяких сомнений, был очень образованный человек. Он с лёгкостью мог говорить о музыке, о живописи, об архитектуре, литературе, философии, а лекаря Либиха он прямо-таки сразил, когда запросто разговорился с ним об оригинальной системе врачевания Самюэля Ганеманна и поведал, что некто Федотов в Санкт-Петербурге дважды избавил его от лихорадки гомеопатическими средствами. Но коньком мосье Пшебыльского была политика, здесь он мог витийствовать бесконечно. С какого бы предмета ни начинался в обществе разговор, — с гранёного колечка ли, с лечения ли толчёными шпанскими мушками, с бешеной ли собаки в соседнем поместье, — если в этом обществе находился мосье Пшебыльский, кончался разговор непременно политикой. И здесь Модест Антонович был ему лучшим оппонентом. Не раз случалось так, что семья, окончив трапезу, выходила из-за стола, а старший Мантуе и гувернёр всё ещё продолжали словесное противоборство. Они оба находили в том удовольствие, они оба относились к предмету спора так, как будто от их мнения, знания, участия действительно зависело решение того или иного дипломатического вопроса, либо поступок полководца, либо постановление правительства. Но проявлялись они в споре по-разному. Если, бывало, Модест Антонович, увлёкшись, делал неверный вывод, и это вдруг открывалось, он мужественно признавал свою ошибку, если же ложный вывод допускал Пшебыльский и оказывался на том пойманным, то в силу вступал его природный дар говорить непонятно, расплывчато, шло в ход и умение увиливать от прямо поставленных вопросов, умение подпускать собеседнику тумана К примеру, однажды мосье Пшебыльский сказал довольно продолжительную речь о захватнической политике России, о том, что все российские государи только и думают, как бы ловчее подмять под себя Польшу, а подмяв, выжать из неё поболее соков, и император Александр Павлович думает так же, и тысячу раз прав немец Гердер, говоря о том, что агрессивность присуща германскому образу мышления. Российский император сам почти что немец и окружил себя немцами и шведами, и явно проводит «германский» тип политики, и потому единственная у Польши надежда — на императора Бонапарта... На что Модест Антонович гувернёру возразил: «Да как же «германская» политика? Да как же немцы? А вспомните, сударь, Строганова, Новосильцева да Кочубеи, а князь Чарторыйский — вообще поляк. А Сперанский в нынешние годы! Вот окружение государя! Вот кто имеет влияние на российскую политику!» Пшебыльский при этих словах несколько стушевался, но тут же прибег к испытанному приёму: «Да, конечно, Адам Чарторыйский поляк, однако карась в ведре всё-таки не рак под камнем»... И тут уж можно было свернуть набекрень самые ясные мозги, но ни за что не догадаться, какое отношение имеют рак и карась к князю Адаму Чарторыйскому... Впрочем, бывало, что Модест Антонович и Пшебыльский, великие спорщики, сходились во мнении. Например, Модест Антонович сказал как-то, что в политике, в дипломатии хорош тот ход, в результате которого противник вынужден выбирать из двух зол меньшее, — чтобы любой выбор противника был в пользу сделавшего ход. И он подкрепил свои слова иллюстрациями из войн Наполеона с Австрией, а также упомянул постыдный для России мир с Францией, подписанный в Тильзите, — тоже из двух зол меньшее, — в результате коего всё русское офицерство, желая реванша, только и помышляет, что о войне. Согласившись с Модестом Антоновичем в принципе, мосье Пшебыльский привёл, однако, другие примеры — из истории взаимоотношений России и Польши, из которых явствовало, как часто многострадальной Польше приходилось выбирать из двух зол меньшее. Затем он добавил, что, быть может, и литовский, и белорусский народы ежедневно делают этот унизительный выбор. При сих последних словах гувернёр бросил на Модеста Антоновича весьма пытливый взгляд... Что же касается до взаимоотношений России с Францией, то для России сложилась крайне неблагоприятная обстановка, — считал мосье Пшебыльский, — и напрасно российское офицерство так страстно желает войны. Наполеоновские войска уже заняли всю Европу, союзники России разгромлены, армии французского императора скапливаются в Великопольше, в Пруссии, в Австрии, германские короли, родственники русского царя, унижены и трепещут, силы России подорваны неумелыми поспешными реформами, армия плохо вооружена и ослаблена недавними поражениями. Если война разразится, а она непременно разразится, — то России не избежать краха. Вот тогда и наступит самое благоприятное время для восстановления Речи Посполитой, и литовские, и белорусские земли снова отойдут к просвещённой Польше. Модест Антонович после некоторого раздумья напомнил: «А как насчёт захватнической политики? Как насчёт агрессивного образа мышления?..».
Александр Модестович не принимал участия в этих беседах. Политика мало интересовала его; он считал политику сплошным лукавством и более того — обманом; оглядываясь на мир вокруг себя, он считал, что занимаются политикой в большинстве люди чёрствые и холодные, бесчестные, тщеславные, корыстные, а главное — бездарные. Понятно, не из одного простодушия думал он так. В те годы, когда он жил, где только ни полыхала война, но труднее всего приходилось Европе, она вся была как будто посыпана порохом и подожжена сразу в нескольких местах, и никакие короли, никакие правительства, комитеты, кабинеты, послы, никакие миры и перемирия, никакие обещания и угрозы не могли остановить огонь войны. И политика из искусства управления государством, из искусства ладить друг с другом опустилась до стремления во что бы то ни стало подавить, нанести поражение, разрушить, разграбить, опустошить и извлечь из этого выгоду. Стало в чести умение унизить ради собственного возвышения, умение оболгать, чтобы выжить себя добропорядочным, умение предать, чтобы обелиться, умение самоустраниться, чтобы пс помочь, подсмотреть, чтобы знать слабое место, украсть, чтобы повернуть против обворованного, убить, чтобы выжить. И это умение, едва прикрыто личиной учёности, спрятанное за призывами отдать все силы на пользу отечеству, и именовалось политикой. Увы, человечество ещё не произвело такого гения, который сумел бы управлять народами с помощью одной лишь пальмовой ветви. Так считал Александр Модестович. А уж разговоры на политические темы он вообще не принимал душой как пустую трату времени, — какими бы умными, глубокомысленными те разговоры ни были, они не могли что-либо изменить: они не могли прояснить небо, они не могли растопить лёд, они не могли остановить повсеместное смертоубийство. Крути не крути, для досужих людей — они всего лишь способ скоротать время. А Александр Модестович был практик и время ценил. Да и редко случалось у него свободное время: уход за больными крестьянами, нашедшими себе временный приют в старом усадебном доме, уход за матушкой (дела которой быстро пошли на поправку, но которая любила подолгу удерживать сына подле себя, любила посудачить с ним о всяких пустяках), приготовление лекарств из трав, посещения аптекаря, живущего за пятьдесят вёрст, и иное — из этих забот складывались дни младшего Мантуса. К тому же он вёл довольно оживлённую переписку с оставленными в Вильне друзьями и даже получил два письма от самого учителя Нишковского, на кои отвечал очень подробно на многих листах, — не один вечер провёл он над бюваром. Учёбу Александр Модестович продолжал самостоятельно: будучи лишённым возможности совершенствоваться в хирургии возле профессоров, продолжая мечтать об учебнике Ивана Буша, довольствовался доступным — перечитывал свои собственные виленские записи (и уж знал их назубок), совершенствовался по книгам в других областях знания — в знании ботаники, например, и врачебного веществословия, кроме того, он увлёкся сравнительной анатомией и много препарировал, в чём неоценимую помощь ему оказывал Черевичник, принося из леса всякую живность. В мочении Елизаветы Алексеевны Александр Модестович не ограничивался традиционными кровопусканием и голодом, а изыскивал и новые средства. Так, например, он пробовал лечение мелиссой; потом вычитал про китайские моксы и раза три применил их — сжигал на теле болящей маленькие кусочки пакли; образующиеся мелкие множественные ожоги должны были произвести отвлекающее действие и тем облегчить состояние, однако же в данном случае моксы ожидаемого успеха не имели, и Александр Модестович вынужден был от них отказаться и прибегнуть к помощи испытанной флеботомии и к пропусканию пиявок. Летучий везикаторий
[18] он применить не решился, фонтанель
[19] не считал необходимой, ибо верил, что «дурная материя» покидает тело матери с выпускаемой кровью. А вот носить корсет Елизавете Алексеевне запретил, заметив, что он вызывает прилив крови к голове, оттого возникают головные боли.
