Александр Модестович с Ольгой и до сих пор не очень прятались, а уж после описанных «смотрин» и подавно не опасались показываться на людях вместе. Так что любители толков и кривотолков скоро потеряли к ним всякий интерес, ибо сплетники, будто пчёлы на мёд, липнут на всё, что творится под сурдинку, а то, что для всех очевидно, им словно пища постная, постылая. Александр Модестович стал частым гостем в корчме. Раз-другой он принёс для Ольги по стопочке несложных книг — описательных, образовательных, снабжённых большим количеством гравюр; с немалым воодушевлением он пересказывал Ольге авантюрные и любовные французские романы, написал для неё шутейный трактат о влиянии любви на усвоение науки, прислал ей парочку своих стихов, чем подвигнул на переписку, вроде той, на которой построена «Новая Элоиза» сочинителя Руссо. Игрой ни, может, поводом для частых встреч было такое учение для юных влюблённых, однако оно не замедлило сказаться на познаниях Ольги и обнаружило её крепкую память при хорошем пытливом уме и ровный слог. В Александре Модестовиче же вдруг открылись изрядные менторские способности, что, пожалуй, не удивительно, поскольку в каждом хорошем лекаре живёт учитель.
Занятый своими сердечными переживаниями, Александр Модестович, следует отдать ему должное, находил время и для лекарской деятельности, и ему удавалось уделять ей внимания не меньше, чем прежде. Начался покос, а с ним у крестьян увеличилось число резаных ран; было грянула гроза среди ясного дня, мужики, разгорячённые работой, попали под дождь, и двое слегли с воспалением спинной мышцы; у местного пономаря разыгралась подагра; у одного проезжего полковника случился сильнейший приступ грудной жабы; молоденький прапорщик из дерптских немцев получил пулевое ранение в плечо из-за неосторожного обращения с пистолетами, а может, и на дуэли. Был ещё курьёзный случай: один крестьянин зевнул так сладко, так широко, что вывихнул челюстные суставы, — он часа два сидел с разинутым ртом, пока не приехал Александр Модестович и не вправил ему челюсть...
Однако за описанием последних событий нам не следовало бы надолго упускать из виду гувернёра Пшебыльского, ибо от людей деятельных, выпавших из поля зрения, можно ожидать всяких сюрпризов. Тем более зорко нужно приглядывать за людьми скрытными во времена смутные. И если не знаешь, что кроется за душой человека, и если уверен, что этот человек не будет спать, когда придёт время действовать, то почаще справляйся о нём, дабы однажды не обмануться, нечаянно обнаружив его в стане твоих врагов.
Как-то вечером Иван Черевичник отозвал Александра Модестовича в сторонку, сказав, что хочет открыть ему некую тайность. Начал Черевичник с того, что посетовал на свой скудный разум, который нет-нет да и подведёт его, — поэтому пусть барин будет великодушен, если что окажется не так. Далее Черевичник признался, что недолюбливает гувернёра с самого приезда его в усадьбу, и для нелюбви этой поначалу вроде не было причин. Так, чутьём его не принимал, но потом появились и причины... Завёлся за гувернёром грешок — осторожно, намёками-полунамёками принялся панок оговаривать господ и подстрекать мужиков на бунт. Хотя не призывал к возмущению открыто — хитёр лис, — всё о старинных бунтах говорил, и за руку его поймать тогда было бы непросто. Мужики слушали гувернёра, затылки почёсывали, да при нём помалкивали, а он к ним уже с другой стороны подкатывал — чёрную книжицу из рукава вынимал и зачитывал речи бунтарей, а кое-кому, говорят, давал деньги. Так, месяц за месяцем, не то прощупывал «почву», не то готовил её. Нынче же панок совсем с ума спятил, заговорил открыто и смутил мужиков крамольными речами: о том, что русский царь всем крестьянам враг, о том, что французы своему императору было голову отсекли, и другим народам то наказали, и сами понесли им свободу; ещё про то заговорил гувернёр, что помещик — это маленький царь, и какой бы он добрый ни был, он всё равно крестьянам враг, ибо кровосос (простите, барин, с чужих слов моя песня), той он или добрый, навсегда останется кровососом. Своими ушами Черевичник слышал, как панок подговаривал крестьян нападать на солдат, которых теперь немало проходит трактом, отнимать у них ружья, чтобы после, когда-де настанут лучшие времена, подняться с теми ружьями на борьбу против российского и помещичьего гнёта, а лучшие-де времена уже приближаются — поступь их слышна за Неманом... Ещё Черевичник сказал, что хотя гувернёра начали сторониться и не очень-то спешат внимать его речам, однако могут найтись в деревнях и недовольные, и мятежные, коим и добрый барин — не отец родной, кои и ласковому господину были бы не прочь подпустить «красного петуха», кои рады будут взрастить плевелы на зло рачительному и добросердечному хозяину.
Выслушав этот рассказ, Александр Модестович проводил Черевичника в кабинет к Модесту Антоновичу. И там Черевичник повторил всё слово в слово и закончил предположением, что вовсе и не из-за Ольги гувернёр каждый божий день наведывается в корчму, а привлекают его туда разговоры подгулявших господ офицеров, и что гувернёр этот никакой не гувернёр, а самый настоящий шпион.
— Куда хватил!.. — рассмеялся Модест Антонович. — Если всякого обиженного судьбой человека записывать в шпионы, то, брат, лучше из дома не выходить — места себе не найдёшь ни в лавке, ни в корчме, ни в церкви. Хотя, конечно, мосье наш не без странностей!..
С этими словами он отослал Черевичника и попросил Александра Модестовича позвать к нему гувернёра. Разыскать Пшебыльского было делом несложным — всего на несколько минут, — так как тот.
По своему обыкновению, проводил вечер на террасе, расположившись в плетёном кресле с трубочкой в тубах. Когда Александр Модестович с Пшебыльским вошли в кабинет, Модест Антонович в мягких выражениях, ибо был человеком обходительным и в данном случае не исключал недоразумения, предложил гувернёру объясниться. Любопытно, что мосье Пшебыльский нисколько не был удивлён; он, возможно, давно ждал этого разговора и внутренне хорошо подготовился к нему, хотя беспокойство мосье было очевидно — сидя на диване, он нервно поигрывал кистью подушки... Едва Пшебыльский заговорил, как Модест Антонович поразился той твёрдости во взгляде, той решимости в голосе, какие вдруг открыл в своём, казалось бы, давно изученном собеседнике. Этих твёрдости и решимости, а вместе с ними ещё и убеждённости в правоте своих слов и действий было сейчас в гувернёре столько, что представлялось невероятным, как можно было суметь скрывать эти сильные качества в течение длительного времени. Мосье Пшебыльский уже не юлил и не изворачивался, не прятал глаз. Он говорил прямо, и если б не одухотворяющая вера в истинность его божества, его идеала, сквозившая в каждом взгляде, в каждом жесте, слова его, вне всякого сомнения, можно было бы расценивать как граничащие с дерзостью:
— Да, сударь, я не раз говорил с вашими крестьянами! Я рассказывал им о приснопамятном восстании Тадеуша Костюшко, я читал им «Поланецкий универсал»
[25], с содержанием которого вы, я думаю, знакомы. Я пытался достучаться до их самосознания и пробудить в них человеческое достоинство, я пытался объяснить им происхождение их тягот. Я говорил им, что за свободу нужно бороться, а не ждать её, как подачки, я говорил, что лишь в составе великой Речи Посполитой их ждут и истинная свобода, и европейское просвещение, и лучшее будущее. Быть может, они ещё не услышали меня, но я бросил в почву своё зерно!
