Пока лазарет работал в корчме, пока он, погрузившись на фурманки, не отправился на восток в хвосте отступающей армии, Александр Модестович оказывал лекарям и фельдшерам посильную помощь, чем заслужил не только благодарность раненых и больных, коим облегчил страдания, но и уважение медиков; к тому же, человек наблюдательный и сметливый, он имел здесь хорошую практику, которая так пригодилась ему впоследствии.
Дом Мантусов перестал быть домом в привычном для его хозяев смысле. Ныне в опустевших комнатах неуютным гулким эхом отзывались шаги и голоса, открылись взору потемневшие углы и вытертые обои. Драпировки, снятые со стен, и гардины с окон оказались пыльными, выцветшими и побитыми в складках молью; их бросили там, где сняли. Из каминов вдруг потянуло сыростью, а двери и половицы теперь скрипели неимоверно. По анфиладе комнат гулял сквозняк, под полом то и дело затеивали возню и пищали мыши. Повсюду валялся какой-то сор. Шкафы, комоды и буфеты с распахнутыми дверцами и выдвинутыми ящиками выглядели жалко, осиротело. Люди в доме бодрились, крепились, однако ощущение осиротелости закралось и в душу к каждому из них, как будто и из их душ, словно из ящичков, повынимали что-то бесконечно дорогое мм, без чего они уже не могли оставаться прежними, без чего их завтрашний день уже не сможет стать продолжением дня сегодняшнего, ибо начнётся отсчёт нового времени — времени, в котором нет места ни домашнему уюту, ни благополучию, ни добрым чаяниям, времени сумасшествия, в котором нет места здравомыслящему человеку. Дом как будто враз постарел, у него не было будущего, том вздыхал, только прошлое оставалось под его кровлей, или это вздыхал кто-то из прислуги, а эхо носило звук из одной пустой комнаты в другую. Воробьи, влетавшие через открытые окна, прыгали по полу и клевали осыпающуюся с потолка побелку. То в одном конце дома, то в другом сами собой хлопали двери. В стенах что-то тихонько потрескивало, — может, это был их стон, а может, трудился древоточец. На крыльцо чёрного хода, видели, присел передохнуть невесть откуда взявшийся немощный старец, а возможно, он и не приходил ниоткуда, возможно, он жил здесь всегда — грозным гудом гудел в трубах, когда разгорался в печах огонь, или веселился, путая людям волосы во сне и завязывая в тугой узел шнурки, бывало с форточками шалил, заигрывал с занавесками, подшучивал над хозяевами, пряча от них какую-нибудь нужную вещицу; быть может, это он вздыхал сейчас в пустых комнатах, а как понял, что лишний здесь, что никому и в голову не приходит позаботиться о нём, со смирением собрался в богадельню. Да был ли он! Оглянулись домочадцы — пусто крыльцо...
Уложились Мантусы в срок, как и рассчитывали: на третий день поутру замуровали вход в кладовку. Завтракали на кухне без чинов и церемоний. Перед трапезой с особым вдохновением прочитали молитву «Очи всех на Тя, Господи, уповают...». И уповали, через маленькое окошко поглядывали во двор, где Черевичник готовил к дороге крытый экипаж и коляску — покачивал кузова, пробуя рессоры, смазывал дёгтем оси. Модест Антонович позвал Черевичника к столу; за едой, понятное дело, повёл с ним разговор о вещах суть важных: для всего ли багажа найдётся место, да в каком состоянии кони — тот не хром ли, а этот, старый, выдюжит ли долгий путь, — да упряжь всю ли пересмотрел, да сменил ли треснувшее дышло. С настороженностью, какую не сумел скрыть, спросил о движении на тракте:
— Что армия? Всё ещё идёт?
— Идёт, барин. Который уж день идёт. Сегодня смотрели чуть свет. Армия та же, да солдат не тот — всё больше битый, отставший по слабости. На мой скудный разум, это последние, — с минуту помялся Черевичник, добавил: — Говорят, уже и Полоцк отдали.
— Полоцк? Да... — Модест Антонович посмурнел. — Что ж, поедем и мы. Нет ни сил, ни возможности оставаться здесь долее.
Ехать намечали на Витебск, а оттуда на Невель.
Был слух, что французы, пройдя через Глубокое и Ушач, уже подошли к Витебску, и будто бы под Витебском произошло крупное сражение. Но этому не особо верили, как не верили и тысячам других, самых невероятных слухов. О ходе военных действий судили по тому, что видели на тракте, — и, кажется, большими успехами русские генералы похвастать не могли.
За последними приготовлениями не заметили, как Черевичник вышел к лошадям, не обратили внимания, и как мосье Пшебыльский выскользнул за ним. Между тем гувернёр, человек видный из себя и бросающийся в глаза, должен был обладать необычайным проворством, чтобы исчезать вот так, неприметно для маленького общества. Хватились Черевичника и Пшебыльского только через четверть часа, когда понадобились сильные руки, чтобы поставить дорожный сундук в задок экипажа. Тут обнаружилась ещё одна пропажа — исчезла со двора коляска. Кинулись в конюшню посчитать лошадей и нашли под яслями Черевичника — в беспамятстве, с разбитой головой, с залитым кровью лицом. Шум поднялся, все ахали и охали, потом заговорили наперебой; бедняжка Ксения голосила. Оправившись от неожиданности, Модест Антонович и Александр Модестович подтащили Черевичника к бочке с водой и принялись омывать ему рану и лицо. Елизавета Алексеевна пыталась увести из конюшни Машеньку, дабы та, страдающая чрезмерной впечатлительностью, не расхворалась от вида крови. Но Машенька, кроме впечатлительности, страдала ещё и исключительным любопытством и никак не шла за матерью.
Когда Черевичник очнулся и сел, волнение домашних несколько улеглось. Осмотрелись: все были здесь, кроме гувернёра. Сам Черевичник не мог сказать ничего путного. Вначале он даже не предполагал, кому понадобилось его ударить. Но немного погодя припомнил: за минуту до удара видел во дворе гувернёра, потом вошёл в конюшню подсыпать лошадям овса, и дальше — мрак, провал... Конечно, было маловероятно, чтоб Черевичника ударил кто-нибудь другой. Почти не сомневались, что это дело рук гувернёра: он и Черевичник с самой первой встречи не терпели друг друга. Однако, чтоб развеять последние сомнения в причастности Пшебыльского к сему неожиданному преступлению, решили осмотреть его комнату, — а вдруг он сидит там, ни в чём не повинный, ничего не подозревающий, и, уложив личные вещи, коротает оставшееся время за каким-нибудь незатейливым чтением вроде любовной переписки Абеляра. Александр Модестович, а за ним и Черевичник, уже оправившийся настолько, что мог передвигаться без посторонней помощи, поспешили подняться наверх. Увы, Пшебыльского на месте не было. Комната его являла собой такой же нежилой вид, как и весь дом. Кровать без постели и тюфяка стояла наискось, стулья были зачем-то опрокинуты, стол, не покрытый скатертью, со столешницей, безобразно залитой когда-то чернилами, вообще выглядел вызывающе, дверцы конторки — распахнуты, по сукну разбросаны огарки свечей... Уже собираясь уходить, обнаружили за дверью резной кленовый ящичек о двух скобяных замочках и старый кожаный саквояж с вытертыми углами. В ящичке оказалась пара тульских пистолетов в хорошем состоянии и заряженных, а саквояж, к великому и продолжительному изумлению Александра Модестовича и Черевичника, был доверху набит пачками новеньких российских ассигнаций разного достоинства. При ближайшем и внимательнейшем рассмотрении открылось, однако, что ассигнации были фальшивые.
Эти находки со всей очевидностью показали, сколь сильно торопился мосье Пшебыльский покинуть усадьбу. Быть может, у него были на то причины, о которых и теперь никто не догадывался. Скрытный человек, о всех знал всё и говорил много, иногда без умолку, а в своё никого не пустил. Нельзя было сказать, чтобы он очень испугался приближения неприятеля; до сих пор гувернёр производил впечатление человека мужественного — этого Александр Модестович не мог не признать, несмотря на неприязнь, какую испытывал к нему от недавнего времени. Гувернёр не просто бежал, он как будто бежал с неким расчётом, с определённым намерением, ибо покинуть усадьбу мог совершенно беспрепятственно и день, и два дня назад, при этом не жертвуя ни своим липовым состоянием, ни пистолетами и не имея осложнений в смысле покушения на чью-то жизнь. Александр Модестович попробовал предположить, какими, хотя бы приблизительно, могли быть намерения гувернёра. И в первую очередь подумал об Ольге; ей могла угрожать опасность. Какая именно, он не представлял, но у него похолодело на сердце при мысли о том, что гувернёр сейчас направляется в корчму. Поэтому следующей пришла мысль — кинуться в погоню. И Александр Модестович, прихватив ящичек с пистолетами (хотя лишь в общих чертах представлял, как обращаться с ними, ибо впервые держал их в руках), выбежал из комнаты.
