Мы, как авангардные части, первыми решили попробовать орешек на зубок, но едва только вышли на равнину, как из ближайших лесов, кустарников и оврагов высыпали русские егеря и открыли по нашей колонне сильнейший огонь из пушек и ружей — так, что нас, будто дождём, осыпало пулями, ядрами и осколками гранат, а картечь пропахала в нашем сомкнутом строю первые борозды. Увы, мы принуждены были тотчас отступить под прикрытие леса...
Начать сражение император поручил маршалу Понятовскому — с юга, от рытвин и колдобин Старой Смоленской дороги. Однако полякам не удалось даже приблизиться к редуту, поскольку егеря навязали им жесточайший бой. Пушечная пальба, трескотня ружейных выстрелов, сабельный звон, ледяные звуки труб и громогласное «ура!» понеслись над равниной; даже издали было видно, как лес наполнился жёлто-сизым пороховым дымом. Шальные гранаты, взлетая высоко, разрывались в синем небе и оставляли после себя крохотные белые облачка. Потерявшие всадников кони выскакивали на опушку и, одуревшие от грохота, неслись к редуту, какой всё ещё хранил безмолвие, ожидая своего часа...
Тем временем со стороны Новой Смоленской дороги по егерям ударила дивизия генерала Компана. Нам выпала честь поддерживать атаку пехотинцев, и мы, думаю, справились со своей задачей блестяще. Бой был короткий, но кровопролитный. Мы вытеснили русских с их позиций по берегу реки Колочь и, должно быть, нагнали страху, так как егеря бежали с четверть лье, пока не встали на одну линию с редутом и не закрепились на сих новых позициях. Доблестный Компан занял село Фомкино, вынес на возвышенное место артиллерию и начал усиленный обстрел редута. Русские не заставили себя ждать, ответили очень интенсивным огнём. Вокруг нас так громыхало, что когда мы обращались друг к другу с каким-либо замечанием, невозможно было расслышать и половины слов. С севера егерей атаковали пехотные дивизии Морана и Фриана, с юга продолжали натиск войска Понятовского, Компан бил в центр. Русские сопротивлялись отчаянно. Бывали моменты, когда они сами бросались в атаку и опрокидывали наши части, бывали моменты, они наводили ужас на наших солдат. Рукопашная схватка... — о! — далеко не все столь мужественны и закалены, что не дрогнут сердцем уже при одном виде её, не говоря об участии. Русские драгуны хороши — достойный противник. Мы сшибались с ними в поле лоб в лоб. Положа руку на сердце, скажу: мы одолевали их численным превосходством. Но биться они умеют. И можно гордиться таким врагом. Я почти не сомневаюсь теперь, что многие наши успехи происходят лишь из слабости русских военачальников.
К вечеру героические части корпуса Понятовского изрядно потрепали левый фланг россиян. Используя момент, Компан подтянул артиллерию ближе к позициям противника: на высоком кургане, названия коего я не запомнил, установил с десяток пушек и принялся обстреливать редут едва ли не в упор. Русские отвечали бойко. Ядра их зло взрывали землю кургана, выворачивали орудия из гнёзд вместе с лафетами, бомбы свистали и лопались над головой, смертельным ураганом проносилась картечь. Однако наши пушкари не прятались под этим убийственным огнём, работали споро и в течение часа крепко досадили неприятелю (хотя и сами понесли жестокие потери). Солдаты Компана при поддержке артиллерии ворвались наконец на редут.
Но не долго длился их триумф. Русские, собравшись с силами, вновь потеснили нашу пехоту. И опять заговорили пушки... Генерал Компан — человек упрямый, перед закрытой дверью не остановится, если вознамерится войти. Он бросал полки на приступ до самой темноты. И трижды мы занимали этот железный редут, каждый раз ликуя и пребывая в уверенности, что противник сдался наконец, и разворачивали знамёна, и возвещали о победе барабанным боем, но русские, должно быть, испросив подкреплений, — а решимости им было не занимать, — увы, трижды вышибали нас вместе со знамёнами, и с барабанами, и с раскупоренным вином. Русские солдаты дрались храбро, нечего сказать, по земле ступали твёрдо, разили точно. Но и у нас кулаки были не из масла, и на наших знамёнах сидели орлы. Свидетель Бог, славная разворачивалась битва!.. Хотя скоро опустилась ночь. Редут угадывался во тьме лишь по стонам и воплям сотен раненых, устлавших подступы к оному укреплению вперемешку с трупами, да по редким вспышкам огня из ствола той или иной пушки. Нам было в тот час несколько не по себе, ибо мы, понеся ощутимые потери, всё-таки не победили... Впервые за долгое время не победили! Эта мысль, видно, скорпионом жалила и Компана. И он, потомок легендарного Роланда, не замедлил с новым приказом: «К бою!..». В непроглядной темноте мы пытались окружить редут, но столкнулись с вражескими кирасирами. И была новая схватка, изредка освещаемая вспышками выстрелов, блистающими снопами искр из-под сшибающихся сабель. К моему великому изумлению, нас опять потеснили и отбросили далеко назад. Мы как будто дрались с великанами, и чем сильнее мы напирали, тем сильнее бывали биты. Подошедший к нам на подмогу линейный полк не только не поправил положение, но и сам крепко пострадал, ибо едва не угодил в засаду неприятеля и к тому же в неразберихе подвергся обстрелу со стороны французских же частей. Однако, как я понимаю, общими усилиями мы справились с натиском русских кирасиров и ринулись в новую атаку на редут (не был бы Компан Компаном!). Неприятель же будто врос в землю, и на этот раз мы, как ни старались, не сумели вышибить его и отошли на исходные позиции. От усталости руки наши не поднимались, мы молчали мрачно. Редут был неприступен.
Близилась полночь. И хотя мы коней не рассёдлывали, сегодня уж не предполагали более ходить в атаку: перевязывали раны, счищали с сабель запёкшуюся кровь. Да будто бы Мюрату послышалось движение у редута, и он послал нас разведать боем: что там — подходят ли новые части или противник сдаёт позиции. Мы стремглав бросились в сёдла и понеслись вскачь во тьме ночи, каждую секунду рискуя переломать лошадям ноги, а себе свернуть шею. Но уж это один из верных принципов войны: неприятеля легче взять с налёта, со всей внезапностью — пасть на него, как сокол на куропатку. И мы устроили бешеную скачку. Ожидая вот-вот встретить колонну русских, обнажили сабли. Клинки свистели на ветру, в них отражались звёзды... Однако нечто непредвиденное ошеломило и остановило нас: со стороны русских из глубокой темноты вдруг послышалось тысячеголосое «ура!», поддерживаемое рокотом чуть не сотни барабанов. Что там происходило, мы не могли узнать, как ни напрягали зрение. Если неприятель сражался с кем-то — то с кем, и почему не слышно было выстрелов? А если фельдмаршалу вдруг вздумалось устроить парад — то по какому случаю? Пока мы, теряясь в догадках, топтались на месте и переговаривались, к русским подошли кавалерийские части. И дело прояснилось; то была всего лишь хитрая уловка россиян: под покровом ночи они покидали редут и, заслышав наше приближение, послали за подкреплением — всё за теми же кирасирами, нас же остановили дружным криком и барабанами. Браво, русские!.. Вы преподали нам урок: смекалка — второй принцип войны.
Глубокой ночью мы заняли редут. Но собственно редута уже не существовало — только холм, весьма невысокий, с покатыми склонами, изрытыми ядрами вдоль и поперёк, и груды, груды искалеченных, окровавленных человеческих тел, хладных и уже закоченевших, разорванных гранатами и картечью, растоптанных лошадьми, исколотых штыками. Упоение боем быстро прошло. Забрезжил рассвет, и вся эта невероятная кошмарная бойня, явившая для меня одновременно и самые высокие степени героизма, и честь воинскую и славу, представилась нам. Оторопь овладела мною. Я был подавлен, я чувствовал себя гнусным мясником (тысячу раз прав де Де, но он и сам мясник, и мне от этого не легче). Я стоял по колено в крови, я дышал пропахшим кровью воздухом, и свет, изливающийся на меня с небес, был кровавый. Удушающий спазм сдавил мне грудь, я хотел кричать и не мог; тугой ком застрял в горле — кажется, это были слова «Vive L’Empereur!». Слёзы брызнули из глаз, и я поспешил спрятать их. Я прохрипел: «Боже!..» И чтобы не сойти с ума, прочитал молитву — молитву по себе, молитву по тем несчастным, коим равнина стала смертным одром, а рассвет саваном. Молится ли на бойне мясник?.. Я молился. Я был противен себе. Я ненавидел свои руки, ибо они были в крови. Я ненавидел войну — криводушную даму, начинающую свой бал блеском эполет и завершающую его перемалыванием костей в циклопической мельнице. Я не мог совладать с собой. Единственное, на что хватило моих сил в тот печальный час, — так это скрыть от друзей мои сильные чувства, не открыться им в своих переживаниях, дабы не быть осмеянным. Многие мои друзья загрубели душой, очерствели сердцем: они видели множество вражеских трупов, и это радовало их, они видели столько же побитых французских солдат, и это их не особо печалило. Я был один, Господи...
