Александр Модестович, вспомнив про корзинку с лекарствами, позаимствованную у аптекаря Берга, попросил Черевичника принести её и немедленно взялся за перевязку. Раны оказались в очень запущенном состоянии: грязные, с участками омертвения, которые следовало иссекать, с личинками мух под рыжей от засохшей сукровицы корпией, с худым запахом и гнойными затёками. Вне всякого сомнения, не вмешайся здесь вовремя лекарь, все трое — и солдаты, и офицер — не протянули бы и недели, потихоньку угасли бы. Александр Модестович вернул их к жизни. Действия его в данном случае не требовали особого искусства. Всякий хирург, всякий подлекарь и даже цирюльник на его месте сделали бы то же самое: промыли бы раны, очистили от выделений и струпа, наложили бы большие тёплые припарки из сенной трухи (за неимением овса или льняного семени), потом отворили бы кровь (припарки следует повторять неоднократно в течение нескольких дней до полного очищения ран)... За работой Александр Модестович краем уха слушал рассказ Черевичника.
...Подхватив с земли один из карабинов, Черевичник бросился вслед за Александром Модестовичем, но перед ним вдруг обрушилась арка, окутав его горячими клубами пыли и дыма. Пока тёр глаза, пока, миновав лавку, летел к другой арке, тоже готовой рухнуть, Александра Модестовича и след простыл. Сразу подумалось о доме на Покровке. И рискуя сгореть заживо, Черевичник побежал по улице к центру города. Потом свернул в какой-то переулок, где нагнал премного страху на мародёров, — те, увидев вооружённого русского, как бы возникшего из пламени, сыпанули в разные стороны. Пытался расспрашивать горожан — не встречали ли они молодого господина приятной наружности, лекаря. Люди выслушивали его, качали головой — где уж по сторонам глядеть! человек на человека перестал быть похож, сосед не узнает соседа; одичали москвичи... Полдня просидел Черевичник на каком-то рынке, затаившись под прилавком, — пропускал покидающие город бонапартовы полки. Наконец добрался до Покровки, разыскал нужный дом, но тот был пуст — двери нараспашку и никаких следов... хотя, нет, кое-что изменилось: в зале наверху кто-то собрал монеты, которые гувернёр бросал под ноги Ольге, да ещё гардина, зачем-то сорванная с колец, свёрнутая тюком (!), валялась в углу. Не представляя, в каком направлении продолжить поиски, Черевичник побрёл куда глаза глядят. Шёл, хватался за голову — ужасен был вид горящей Москвы... Случилось, дал изрядную оплеуху какому-то солдату, завалившему дамочку прямо на мостовой (не мадам ли Делолио стала жертвой насилия, очень уж похожа была лицом и кричала не по-русски, чудно: «Диабль! Диабль!»). Другого мародёра оглушил ударом приклада, просто так, никого не спасая, — удобно было оглушить и оглушил. Долго блуждал, приглядывался к случайно встреченным горожанам... Потом неожиданно переменился ветер, и жар загнал Черевичника в какой-то храм. Помыслив об отдыхе и совсем уж вознамерившись занять уголок потемнее — на часок-другой, — Черевичник вдруг услышал, что в храме есть ещё кто-то. Огляделся в полумраке. Но с улицы, с яркого света глаза не успели привыкнуть к слабому освещению. Только чудилось Черевичнику неясное движение в алтаре. Прошла минута, и разглядел... Точно, в алтаре, — на самом престоле святом, — как петух на насесте, сидел басурманин, шельма, обратив к притвору своё белое седалище, свесив «кошель» с тестикулами, и делал то, что нормальный человек делает в известном месте один раз в день. От такого глумления над святыней пришла в негодование православная душа, вскипела кровь, заскрежетали зубы. Прицелился Черевичник, хотел было отстрелить осквернителю всю его мужественность, но подумал, что никто не давал ему права на столь строгий суд, поднял повыше ствол, вдоль выпирающей из-под мундира хребтины, поймал на мушку затылок... нажал на курок. Выстрел в храме прогремел оглушительно; даже лепные украшения посыпались со стен и из-под купола, где-то в углу подняли визг перепуганные мыши. Поверженный осквернитель, не издав ни звука, свалился на каменный пол.
— Прости меня, Господи! — Черевичник перекрестился, припомнил слова молитвы. — Боже, очисти мя, грешного, и спаси мя.
И отшвырнул в сердцах карабин.
Выйдя же из храма (вот несчастливое совпадение!), столкнулся нос к носу с самим Бателье. Дёрнулся влево Черевичник, дёрнулся вправо, пытаясь бежать от этого великана, но тщетно. Засмеялся Бателье, сажени на полторы ручищи раскинул, куда тут убежишь! Кинулся бы в драку, положась на авось, да какой там авось! Бателье — скала, а за ним ещё, как всегда, мародёров с десяток. Вздохнул Черевичник, сдался. И если Александру Модестовичу удалось благополучно избежать участи «носильщика», то Черевичник, напротив, как раз под эту участь подгадал. Бателье на радостях дал ему крепкого «туза», и не отзвенело ещё у того в голове, а уж спину придавила тяжёлая торба. И ходил горемычный за мародёрами и час, и другой, и третий. Торба Бателье всё наполнялась, едва не разлезалась по швам; лямка резала плечо. Черевичник же, душа вольная, украдкой посматривал по сторонам, выжидал момент, чтоб повернее удариться в бега. Да как-то всё не складывались, не благоприятствовали обстоятельства: и Бателье держал ухо востро, и солдаты приглядывали. Ходили из квартала в квартал, вверх дном переворачивали квартиры, обшаривали чердаки и подвалы, где могли быть устроены тайники, заглядывали в печи, палками лазили в дымоходы; мучили: смертным боем били длиннобородого попа — интересовались казною. Наконец пофартило Черевичнику, дождался момента. Великана Бателье подвела алчность... Случилось французам в одном тихом скверике возле дома с колоннадой и куполом (не иначе особняка какого-нибудь вельможи, может, и самого генерал-губернатора) заметить клочок разрыхлённой земли. Копнули несколько раз, на штык лопаты не углубились — вытащили на свет внушительных размеров сундук. Тут-то Бателье и свалял дурака — услал солдат в дом, дабы не скулили под рукой, не мешали взять из сундука лучшее, и Черевичника с торбой далеко отпускать не решился, ибо боялся потерять уже добытое, и держал его поодаль, не близко, не далеко. Вот сбил Бателье прикладом навесные замки, откинул крышку, и глаза его разгорелись, и разум, должно быть, отняло, а всё внимание переключилось на содержимое сундука — подсвечники, столовое серебро, книги в дорогих переплётах, какие-то статуэтки, завёрнутые в парчу... Склонился над сундуком, обо всём позабыл, с места на место перекладывал ценности, руки запускал поглубже: что там — ощупывал, тянул наверх. Черевичник же, полагая, что удобнее случая не представится, подкрался сзади, изловчился да крышку-то сундука и захлопнул — как раз придавил горло Бателье. Задёргался мародёр, захрипел, засучил толстыми ляжками — попался, как мышь в мышеловку. А Черевичник ещё на крышку вскочил (ох, припомнил зуботычину!) и поплясал на сундуке, попритопывал, слышал, как хрустели крепкие позвонки... Солдаты тем временем перекликались в доме, звенели дощечками — поднимали паркет, в окна не смотрели; кажется, сами озлились на Бателье. Черевичник и дал тягу!..
Что же касается русских раненых, иже так нуждались в помощи лекаря, то здесь всё просто: Черевичник подобрал их на улице — безоружных, беспомощных, выбившихся из сил, по одному перетащил к аршиновской лавке, разыскал в развалинах ход. Схоронившись в этом потайном, возможно, даже неприступном месте, целые сутки ждали возвращения Александра Модестовича. Но тот всё не шёл. И скверные мысли и дурные предчувствия начинали всерьёз тревожить Черевичника. Потом хлынул ливень, огонь почти всюду погас. Молодой барин так и не появился... А как раненым становилось всё хуже и хуже, и прежде всего унтер-офицеру, который прямо-таки сгорал на глазах и временами впадал в забытье и долгонько не узнавал своих товарищей, то Черевичник надумал попытать счастья во второй раз и опять отправился на поиски Александра Модестовича. Хотя особо рассчитывать на успех не приходилось — велика Москва, велико пожарище, и человека здесь найти, что иглу в стоге сена, однако и на мучения молоденького унтера смотреть, сложа руки, было выше всяческих сил. Да что загадывать наперёд! Бывает, расчёт расчётом, а возьмись только — и выгорит дело. Не думал Черевичник, не гадал, а барин уж и сам воротился и стоял у разрушенной лавки, будто ждал, что его окликнут, будто чувствовал, что в нём нуждались.
