— Число и месяц скажу, отдай мне водку, — прошипел «Колдун».
— Водку колодникам нельзя, — упорствовал граф Самойлов.
— А вот ежели водку выльешь, то не умрёт, — шепнул «Колдун» и убрал руки с чаши.
Граф Самойлов одновременно с ним опустил свои руки. Как успел проклятый волхователь подхватить полную водки тяжеленную чашу возле самого пола — тоже колдовство.
Генерал-прокурор империи схватил со стола тяжёлый подсвечник:
— Число, и месяц, и год — говори мне! Иначе башку тебе разобью!
«Колдун» опять остро глянул на графа, вроде прожёг взглядом, приложился к чаре и большими глотками выпил, паразит, махом, целый штоф монастырской водки! Та водка не «казёнка», а настоящей крепости, на родниковой воде сброженная. С одного штофа «монастырки» здоровые и крепкие пьющие люди сразу падают, а тут — колодник выпил! Он кроме квашеной капусты да воды с хлебом ничего три года не ел!
Волхователь карельский утёр усы и бороду от водки, совершенно трезво сообщил:
— Стало быть, шестого числа, месяца грудень, от сотворения мира между Богами и людьми году в семь тысяч...
Самойлов не удержался, резнул «Колдуна» кулаком в глаз. Кулак обтягивала белая перчатка. Место, каким ударил, на перчатке тотчас стало краснеть. Но граф до того рассвирепел, имея задёрганные мысли в голове, что крови на перчатке даже не удивился. А проорал:
— Каркай мне по-русски, лопарь чертов!
— Каркаю я, ваше высокопревосходительство, по-византийски, по старому канону. Ежели так нельзя, то вот, извольте, — шестого ноября 1796 года и помрёт. Ей здесь почти ничего жить не осталось.
Тут мужика качнуло и качнуло основательно. Эк его, столько водки в брюхе!
«Ну, ежели «Колдун» помрёт, так оно и лучше».
— Не помру я, ваше высокопревосходительство, — скучным голосом произнёс мужик, — а вот чашу эту надобно изничтожить.
Он вдруг бросил чашу богемского хрусталя в камин, чаша хлопнулась о кирпичи и осколками брызнула в пламени.
— Мне бы хлебца теперь, ваше высокопревосходительство, да луку, да каши горячей...
— Получишь в каземате! — вдруг заорал граф Самойлов. — Получишь в каземате!
— Не дадут в каземате, — очень скучным голосом опять проговорил «Колдун». — Стану просить, сунут в мешок каменный. У тебя же, ваше высокопревосходительство, в соседней комнате буфет приспособлен для личных нужд. Там и рыбец красный, и хлеб белый, говядина отварная и яблоки мочёные, клюква и морошка опять же в серебряной чаше на льду стоит. Дай!
— Это ты... Это ты что же это, а? — совсем рассвирепел генерал-прокурор. — Подглядывал в мои кабинеты?
А внутри противно заныло. Как это он, гад, узнал? Ибо некогда и нельзя было колоднику заглянуть в «отдохновенный кабинет» генерал-прокурора империи. Всё время на глазах был! Что деется? Как это он?
— А так это я, — прошептал «Колдун». — Умеючи.
— Пошёл вон! — крикнул граф, отступая к своему месту за столом. — Конвой!
«Колдун» помотал головой и пошёл к дверям на звук топающих сапог караула.
— В карцер его! — распорядился дежурному офицеру генерал-прокурор. — Но хлеба дать и дать вообще — чего попросит из еды! Даже мяса ему дать!
Глава двадцатая
Митрополит Гавриил, спешно вызванный императрицей прямо с Рождественской всенощной, загнал двух лошадей, пока сгонял к себе в Александро-Невскую лавру, да потом мчался во дворец. Поднялся, крестясь благостно и улыбаясь радостно, в кабинет императрицы.
— Нашёл? — спросила Екатерина, подливая рому в чашку с кофием.
— Обязательно, ваше величество!
— Читай!
Митрополит развернул старый лист бумаги, часть московской летописи трехсотлетней давности, начал читать:
«Август, Кесарь римский, обладатель всей Вселенной, когда стал изнемогать оконечную свою болезнь, разделил всю Вселенную между братьями и сродниками своими. И брата своего, Пруса, посадил на берегах Вислы — реки до берегов реки Неман, что и доныне по имени его зовётся "Прусской землёй". А от Пруса — четырнадцатое колено — великий государь Рюрик».
— Сие изделие наших монахов было в деле?
— В одна тысяча пятьсот шестьдесят пятом году бояре Великого царя Ивана Четвертого, Грозного, в переговорах с польскими послами о границах русских земель, приводили эту летопись как доказательство генеалогии русских московских Рюриковичей. Грозный царь — он же из того же, рюриковского рода.
— По-честному, из того рода?
— По-честному, ваше величество.
— А летопись сия, значит, не честная?
— А полякам и этой чести достаточно, матушка...
Екатерина сладостно и с ухмылкой брякнула в колоколец. В дверях появился розовый на щеки секретарь. Выпивший, чего там.
— Вот этот лист летописи срочно неси в типографию! — приказала секретарю императрица. — Буди там всех пинками, скажи, что его высочество Александр Павлович требует немедля сделать с листа литографию и поместить в газете «Ведомости»! Про меня — молчи!
— На первой странице! — подсказал митрополит Гавриил.
Секретарь хватанул лист и выскочил из кабинета.
— Что цесаревич будто бы распорядился сию бумагу пропечатать, это умно, матушка императрица.
Екатерина взялась за графин с ромом:
— Выпьешь со мной, святой отец?
— Даже стакан и разом!
* * *
Тайный глава иезуитов Санкт-Петербурга Фаре де Симон едва дождался, пока спальный слуга добудится хорошо встретившего Рождество Михаила Черкутинского. Тот появился в своем кабинете зеваючи и тут же получил от тайного наставника удар газетой по оплывшему от похмелья лицу.
— Велено тебе было толкать наследника на публикацию в газете «Дарственной Александра Македонского»! — орал иезуит. — А что напечатано? Ложь, сочинённая монахами московских монастырей! Про Пруса и Рюрика!
Ошарашенный Черкутинский долго смотрел прищуренными глазами на текст первой страницы газеты «Ведомости», цензурируемой самой императрицей российской. Там, действительно, мелькало: «Рюрик... Рюрик».
— Дак ведь я... — стал бормотать Черкутинский...
— Дурак ты! — проорал Фаре де Симон и выбежал за дверь.
Там, за дверью, он швырнул под ноги кабинетного секретаря Черкутинского свёрток с ассигнациями, недавно ставшими бумажными деньгами Российской империи. Свёрток содержал месячный оклад жалованья Михаила Черкутинского за службу иезуитам. Одна тысяча рублей, двести серых бумажек по пять рубликов каждая...
Деньги, собственно, должны были быть золотыми французскими луидорами, но Фаре де Симон уже третий год золото забирал себе, а Черкутинскому скармливал бумажки с надписью: «Ассигнация пять рублей».
