Полковник Булыгин так понял, что поручик, доставив ссыльного на остров Валаам, в Петербург носа не покажет, а покатится на государевом прогоне сразу до родного города Курска. И сам допишет в подорожной обратный путь.
Ну и Бог с ним! Этому царствию, видать, конец, а новый царь ничтожного служаку Егорова искать не станет. А сержанту Малозёмову, ежели что, можно прямо, да за деньги, попозже исказать, куда делся его вражина. И пусть тать лиходейный Малозёмов едет в Курскую губернию, да там кровя пущает поручику Егорову. Слава Богу, не в Петербурге останутся те кровя.
* * *
Поручик Егоров ухватил из рук держателя яма подорожную ведомость, сунул в особую сумку, притороченную к ремню:
— Государеву тайну хочешь прознать? Смотри у меня!
— Да нетто я не понимаю, ваше благородие!
— Ну и понимай дальше! Ты, братец, сейчас же подай нам похлебать горячего, да ямщику поднеси стакан водки, да потом чаю поставь.
Поручик тут снаглел. Ямские на этом тракте подавали проезжим только кипяток, а ни водкой, ни щами баловать не обязывались. И в подорожной про питание никогда не писалось.
— Не могу подать...
В избу вошёл Пётр Андреевич, за ним, громко сморкаясь, ямщик.
— Давай, давай, чего просят, — повысил голос поручик, — я уплачу!
Ямской оглянулся на жену, что сидела за столом. Та поспешно скрылась за печкой.
— Пожалуйте, господа хорошие, сюда, в ожидацию, — ямской толкнул дверь в боковой придел избы, где стояли топчаны, стол и скамейки. — Сейчас будут вам и щи, и чай.
— И водку, — грубо добавил ямщик, приписанный к особой экспедиции, — водку мне дай немедля!
Обеденные, наваристые щи, пряженная в печи рыба лосось, да чай, да водка обошлись поручику в тридцать копеек. Однако ох как дорого! А ведь ему ещё ехать да ехать, от Валаама до Тобола, почитай, ещё аж три тысячи верст! Не напасёшься денег!
Глава двадцать вторая
Они сами втащили в стылую приезжую мешок с провизией, которую Пётр Андреевич велел Егорову пока в пути до острова не тратить, да ещё два короба с книгами и бумагами. Их, эти короба, Словцову разрешил взять в ссылку митрополит Гавриил.
Сами порубили хворосту из большой кучи, растопили печь в комнате для приезжих, согрелись. Когда озабоченный послушник принёс медный чайник с кипятком, Пётр Андреевич ловко намешал в оловянных кружках толокна, толокно выпили, кружки вымыли.
Из короба с бумагой Пётр Андреевич вынул чистый лист, из особых отделений короба — чернильницу и перо:
— Вот сейчас я отпишу про тебя к тобольскому купцу Провоторову, Илье Никифоровичу. Он един человек в губернии, кто имеет дело с петропавловскими купцами, гоняющими корабли в Америку. Отпишу, конечно, ложно. Будто ты есть купец петербургский. Хоть это и ложь великая, да где она нонче — правда? Вот я, служивший по правде, облыжно иду на суровую жизнь и не ведаю, когда она станет иметь конец. Может, вместе с моей кончиной? Подай мне ещё раз прочесть письмо графа Толстого к его американскому другу.
Поручик Егоров достал из внутреннего кармана мундира письмо, уложенное в конверт из толстой кожи. Конверт прошит толстой смоляной нитью, а конец той нити заведён на кожу и приварен сургучной печатью графа Толстого. Много чему учили служивых тайной экспедиции. Даже тому, как вскрывать такие вот засургученные печатью письма. Там нужно было накалить иглу и той калёной иглой аккуратно пронзить печать возле нити. Нить вытащится, печать останется в неприкосновенности. Один раз Егоров уже совал иглу, теперь нить ходила свободно. Поручик осторожно вытянул из сургуча нить, расшнуровал край письма, вынул из кожаного конверта половину листа бумаги с личным гербом Толстого-Американца.
Пётр Андреевич бегло проскочил первые строки:
«Дорогой друг, мистер Шульц! Ты всегда хорошо отзывался о Петербурге, в коем прожил почти десять лет и где тебя не обидели в твоих торговых деяниях...»
— А, вот где — о тебе!
«Прошу оказать содействие в бытоустройстве в твоём городе НевьЙорке моего хорошего знакомого, купца второй гильдии Александра Егорова, сына Дмитрия. Он обладает некоторым капиталом, а ещё больше в нём того богатства, каковое ты называл мне "предпринимательство". Энергичен и ловок в делах сей мой знакомец и желает получить в Америке знания для укрепления своего капитала. Он знаток во всех торговых операциях, что хоть и медленно, но ведутся в России. Заверяю тебя, что сей купец тебя не посрамит, ибо честен и по-русски набожен. Остаюсь в большом к тебе уважении...»
— Боюсь я, — сказал поручик Егоров, — какой из меня купец! Обман откроется, ещё убьют меня в Америке...
— Ничего. У тобольского купчины Провоторова годик помучаешься в приказчиках, много чему научишься. Американское письмо закатай хорошо под сургуч, а письмо к Провоторову я сейчас быстро напишу.
Поручик Егоров, помогая себе толстой иглой, прогнал толстую нить через готовые дырки в кожаном конверте, обвязал нить в два узла на самом краю кожи, потом просунул нить сквозь дыру в сургучной печати. Осталось сургуч осадить. Надев кожаную рукавицу, Егоров через рукавицу взял пустую медную кружку и сунул её в печь, на огонь. Медное дно кружки накалилось быстро. Егоров поднёс горячее дно кружки почти к самой печати и подержал столько, чтобы сосчитать до трёх. И немедленно убрал кружку. Снял рукавицу, поднёс кожаный конверт к махонькому оконцу, забранному рыбьим пузырем. От оконца несло крепким холодом. Подержал конверт под холодом, потом осторожно подёргал нить, входящую в сургуч. Нить держалась крепко. И печать не оплыла. Егоров завернул конверт снова в толстый шерстяной носок и спрятал обратно в шинель.
А Пётр Андреевич всё писал и писал рекомендательное письмо своему тобольскому купчине. Иногда долго сидел, грыз гусиное перо.
Поручик Егоров лёг на лавку возле печи, и вдруг ему стало страшно. Одно дело ездить от имени и по поручению государства, а другое — вот так, считай, потюремным убегом. Он сразу подумал об отце, которого власти не преминут оповестить, что сын его пропал неизвестно где. Ведь не выдержит отец! Ещё помрет! Надо ему написать письмо! Как он не подумал! Письмо отцу! А отец, он, с другой стороны, хоть и крепкий был служака, а может забояться, что у него за проступок сына отберут имение. А отобрать могут махом! Тогда куда ему подаваться? В нищие, на паперть. Значит, писать письмо отцу никак нельзя! Ох, что ты наделал, Егоров Сашка! Что ты наделал? Может, вернуться? Да убить того скотину Малозёмова? Опять нельзя. Самого тогда сгноят в крепости или повесят. Нельзя вернуться... А тут может случиться такая оказия, что Малозёмов захочет вдруг взять денежный займ у «Благодетеля»... А ему в ответ тот «Благодетель» поднесёт журнал с росписью, что сержант Малозёмов займ уже брал... Ох и скандал будет! И, конечно, этот скандал тут же свалят на исчезнувшего Сашку Егорова... Совсем тюрьма...
Или вот ещё что. Савва Прокудин знает, что он бежал в Америку и скоро не сдержится, за стаканом водки всё расскажет своим эскортным служакам. Или тому же графу Толстому-Американцу. Да и полковник Булыгин, хоть и получил кучу денег от Егорова, молчать не станет. Скажет: «Было у меня подозрение, да не успел я предупредить». Или чего другое скажет. А в Тобольске? Его, поручика Егорова, в Тобольске знают, неделю он там жил, губернатору показывался с особым поручением от императрицы на предмет заарестования... государственного преступника, что сидит вон, напротив. Ну, кругом ад, о чём ни подумаешь...
