Назначение старшим конвоя нечаянно-негаданно к большому своему неудовольствию получил от полковника Булыгина Савва Прокудин. Савва, состоявший уже второй месяц при конном эскорте графа Толстого-Американца, за это время привык спать дома, а обедать у графа Толстого. Да у него же, кстати, и ужинать. И вот тебе — незадача, мотать до Варшавы, да по зимнему пути.
Проехали уже больше половины дороги до Луги, скоро, значит, второй раз перепрягаться. Стало смеркаться. Савва хотел было достать свою трофейную фляжку, добытую во второй турецкой кампании да выпить водки глотка три. Ну, пять. Да тут подскочил к нему вахмистр из передовой конной охраны:
— Там огонь большой, у дороги. Будто село горит.
— Нет там села. Один лес!
— Значит, лес горит. И много горит!
Вот же, леший их задери!
Савва махнул своим драгунам, чтобы за ним не шли, а сам погнал коня вперёд, почти за версту, туда, где горит.
И точно, горело. От тракта Санкт-Петербург — Псков влево уходила накатанная дорога. Вроде как на Великий Новгород. Вот по краям той дороги и горели огромные костры из цельноваленых елей. Горели жарко, конь под Саввой фыркнул. В море огня виднелись человеческие фигурки, они что-то рубили, таскали верёвки.
В таком случае останавливаться поезду экспедиции никак нельзя, но то-то и оно, что несколько деревьев упало прямо поперёк псковского тракта, и те деревья жарко тлели. Заводные лошади сбились там кучей и далее не шли. Савва крикнул вахмистра:
— Вели старшому этих поджигателей быть ко мне! Махом!
И в злости свернул винтовую крышку с фляжки и влил в себя целую половину!
Подбежал какой-то старик в крестьянском зипуне, ещё издали стащил шапку и всё кланялся:
— Здравствуйте вам, господа хорошие! Не бранитесь на нас, мы приказ своего барина исполняем!
— А вот тебе мой приказ! — рявкнул Савва. — Даю счёт до десяти, чтобы дорогу освободить! Государственная почта следует!
— А у нас, — довольно нагло ответствовал старик, — приказ другой. Нам велено поджидать государеву почту и указать ей другой путь!
Сзади затрещало, заорали драгуны. Савва оглянулся. Три большущие и дымно горящие ели упали прямо на его драгун, возле среднего возка. Возок, тот, особо тайный, пытался вывернуться от валящихся деревьев. К нему бежали чужие люди с топорами.
— Это что же деется-то, а? — крикнул старику Савва. Но перед ним стоял уже не старик, а бывший сержант Малозёмов. А за ним стоял некто, с закрытым платком лицом, но в поручичьем мундире. Никак это Сашка Егоров?! Но тот вроде повыше ростом будет...
Малозёмов обернулся к тому, закрывшему морду платком, и проорал:
— Ну ты, Егоров сын! Стреляй! Чего трусишь?
А тот, кому орал вор Малозёмов, вдруг шагнул за пламя костра. И пропал. Или это Савве показалось?
Малозёмов выругался злой площадной бранью. Ротмистр Савва Прокудин ощутил, что тело его обмякло и ему не послушно...
А Малозёмов не просто стоял, он вытянул правую руку вперед, и дуло армейского пистоля целило прямо в грудь Савве Прокудину. Он, Савва, ещё услышал выстрел, услышал команды своих драгун и боевые воинские кличи, но пуля ударила в правый бок, куда он только что спрятал трофейную флягу с водкой. И Савва Прокудин тут же опрокинулся головой на круп коня, а из-за сапог, застрявших в стременах, не мог сползти с седла, так и висел...
Малозёмов подошел совсем близко к бывшему сослуживцу, вытащил у себя из кармана бумагу с прошением своего врага Егорова об отставке и сунул её наспех за обшлаг Прокудинского мундира. Крикнул своим:
— Среднюю повозку в лес!
Драгуны конвоя, ослеплённые огнем, не видели, кто стреляет в них из-за огня, из темноты, и кто тыкает их острыми пиками. Они ошалело кидались то в одну сторону, то в другую. Стрелять боялись, разобрать, где свои, среди дыма и огня невозможное же дело!
С козел среднего возка скинули кучера, возок завернули на дорогу в Великий Новгород и тотчас же на ту дорогу, загораживая её напрочь, повалились десяток заранее подпиленных огромных елей...
* * *
Когда отъехали на десяток вёрст в густой чудовский лес, Малозёмов надумал тырбанить добычу. Воровской обоз встал. Лошади хрипели от быстрого гона. Люди попритихли, глядя на жуткое под луной лицо предводителя. Малозёмов поманил к себе мужика, одетого в военную форму.
— Чё ты, паскуда, не стрелял в того Савву? Я же велел тебе стрелять!
— Пистоль того... заело пистоль, — заполошился мужик.
Серафим Малозёмов чиркнул мужика своим известным широким ножом. Чиркнул по горлу.
— Закатайте его в снег!
Люди оттащили хлипающего горлом мужика к большой сосне, начали зарывать. Малозёмов взрезал тем же ножом мешки с почтой. Бумаги, это он знал ясно, трогать было нельзя, а вот деньги! Деньги можно трогать и брать обязательно. Деньги теперь зазвенели на рогоже, постеленной прямо на снегу, для быстрого дележа.
И тут на руку Малозёмову из дорогой шкатулки вывалился огромный зелёный, весьма знакомый камень изумруд!
— Хо-хо-хо! — заорал на весь лес Малозёмов. — Есть же правда в воровской доле!
Глава двадцать четвёртая
Императрица Екатерина на второе утро после нападения на особую почту велела прийти к ней прямо в туалетную комнату Степану Ивановичу Шешковскому. Степана Ивановича нашли дома, он болел и болел тяжко. Что-то не так билось сердце, дышалось с трудом, да и ноги сильно опухли, не гнулись и совсем не шли. Но на зов императрицы Шешковский велел его везти немедля. Привезли, а во дворец уже занесли. И только перед входом в комнаты императрицы Степан Иванович встал на ноги, опёрся на трость и вошёл сам, один.
Не дав Екатерине и поздороваться, Степан Иванович протянул ей сначала хорошо опечатанное письмо, её личное письмо к Вильгельму:
— Вот... все бумаги спасли и самую важную бумагу тоже... спасли... А деньги твои пропали и пропал огромный камень изумруд. Вот это уже беда. Её не поправить...
Екатерина радостно ухватила спасённое письмо:
— Спасибо за службу... Не может быть, чтобы за этим письмом охотились воры, но всё же... Ладно, письмо замарано, загажено, но через неделю вся моя почта уйдёт куда положено. Про деньги да про небывалый изумруд ты, Степан Иванович, забудь. Моё это дело, мною и будет поправлено. Ещё чего?
— Я уже поднял на ноги весь сыск, — задыхаясь, говорил императрице Шешковский. — Хоть и болею я, матушка, а дело сие до конца доведу. Ибо верен тебе был и буду. И как видишь, молясь уже перед могилой, говорю тебе, как есть, всю правду. Ты послала некий огромный изумруд в Берлин. Изумруд тот подарил тебе граф Платон Зубов. А граф получил его от своего камердинера, Семёна Провыча Малозёмова. А тот Семён Провыч Малозёмов вот уже почти три десятка лет находится в нашем розыске как тайный вор и голован шайки воров и убийц петербургских окрестностей и много далее их...
