Изумруд с надписью «Дорогому Кейзерлингу...» да мешок теперь уже с двадцатью древними арабскими золотыми динарами, каждый по сто французских граммов золота, тем же вечером спешно увёз во Францию особый курьер, пристроившийся к особому почтовому курьеру графа Сегюра, французского посла при дворе императрицы.
Туляки и не ведали, что на первом этаже мастерской Коммерц-коллегии безвылазно сидят три уральских мастера. Им выпало изготовить точную копию того пограбёжного изумруда, что полвека назад не довезли от турецкого султана к немецкому кайзеру Фридриху Второму. А нынче вот не довезли к прусскому кайзеру Вильгельму. Но такая нужда была в этом подарке немецкому кайзеру, что Екатерина вызвала на подмогу большой российской дипломатии простых уральских мастеров...
И через неделю велела уложить изумруд уникальной огранки на красный бархат в роскошную, черного африканского дерева шкатулку. Туда же положила свое письмо, то самое, на которое кайзер не ответил, а велел дать ответ своему личному секретарю. А поверх письма легла в шкатулку литография с сербской грамоты, якобы Александра Македонского, славянским народам, с бранной резолюцией императрицы поверху «Бредятина полная» и числом с росписью императрицы.
И совсем уж сверху легла коротенькая записочка:
«Сию безделицу, Ваше королевское Величество, зелёный камушек, сорок лет назад турецкий султан послал в дар Вашему отцу. Долго же шла посылка, ибо как ей идти быстро, поелику вся Европа уже полвека находится в великой смуте от воровских писем, приписываемых некоему греческому пастуху именем Александр да с кличкой "Македонский". И потому в Европе никакого порядка нет. А порядок желателен. Как Вы считаете? Полагаю, что ежели мы с Вами вместе ту европейскую смуту покончим, то и другие ценности обретём. Подобные этой, зелёной ценности. Екатерина».
Камень изумруд, турецкий новодел, что Екатерина отправила в Берлин, стоил на тогдашний серебряный счёт восемь тысяч рублей. За эти деньги можно было купить три тысячи холмогорских дойных коров или две тысячи русских боевых драгунских коней в полной военной сбруе... Или село с пятью деревнями, с лесом, сенокосами и пашней в пять тысяч десятин. С голоду в том селе никак не помрёшь...
За выполнение по старому рисунку точной копии того, султанского изумруда, трое уральских мастеров получили из рук начальника тайной царской мастерской Ивана Петровича Кулибина по десять рублей серебром. Да на прогон ямщиков от Санкт-Петербурга до Екатеринбурга, да на питание в дороге — ещё 26 рублей и сорок копеек.
Уральские мастера наскоро посовещались и пошли от Балтийского моря на Урал пешком. Идти-то тут... всего тыщщу вёрст и все лесом. Прокорм в лесу есть... А деньги на проезд — они в хозяйстве пригодятся...
Глава двадцать седьмая
Истинным канцелярским почерком государственный преступник Словцов дописал то, что надо было дописать в подорожной бумаге тайной экспедиции, и поручик Егоров вкатил из зимней Ладоги в весну в Перми, а начало лета застал в городе Ирбите. Там как раз расшивалась каждогодная ярмарка, известная на всю Сибирь огромными денежными оборотами и купеческими натуральными скандалами. До Ирбита ехал поручик в государевой форме, чин по чину, с саблей на ремне, да в шинели с эполетами. А в Ирбите всё это исчезло, но появилась у поручика борода... Айк бороде появился азям сибирского кроя да фуражка купцовской формы — будто круглое лукошко — ягоды собирать. Но с вороным лаковым козырьком была та фуражка. Купцова честь!
* * *
Егоров двинулся в ту сторону города, где начиналась ирбитская ярмарка, и скоро вышел на главную торговую улицу. По правую руку от него, через дом, да через два стояли трактиры, или, что точнее, жилые дома, строенные под трактиры. Один ярмарочный месяц давал денег на целый год жизни держателям таких трактиров.
Егоров прошёл уже два таких домашних трактира, вышел на главную площадь города, где стоял натуральный, государством огербованный трактир, как дорогу ему нахально перегородили три пьяных мужика.
— Обождь, поддёвка! — рыкнул ему здоровенный мужик со всклоченной бородой и завитыми в лохмы волосами. — Наша артель гуляет!
Баба сзади шепнула:
— Смотри, купец, с ними не вяжись! Бугровщики золото пропивают!
Из дверей трактира выкатился малой с разбитым в кровь ртом. Он на карачках перескакал улицу и скрылся в лавке с вывеской: «Материи и ткани. Берлин — Париж». Выбежал назад уже со штукой красного бархата в руках и тут же начал разворачивать в дорожную пыль дорогущий бархат. Развернул материю так, чтобы она легла повдоль дороги, а конец бы её повернулся и улёгся как раз на крыльцо трактира.
Грянули два барабана и труба.
В этот момент у трактира враздрай брякнули поддужные бубенцы, и здоровущий кучер осадил у начала бархатной кумачовой дороги богатую коляску, запряжённую тройкой белых коней.
В толпе пронеслось умилительное шептание:
— Сам... Илья Никифорыч... Провоторов! Сам... Сам...
Махонький, не старый ещё, жилистый купец Провоторов, напяливший на себя чёрный фрак, а под него лиловый жилет, да сиреневый французский цилиндр на голову, поднялся в коляске, оглядел толпу и упёрся сонным взглядом в дверь кабака.
Александр Егоров внезапно ощутил великое упрощение на душе, будто махом смыло из души тревогу, страх и подленькое желание раскаяться за свой побег из гвардейского полка. Хоть бы и перед полицмейстером сибирской губернии. Дезертирство полное, как ни крути! А ещё он переживал, как ему, теперь рядовому штафирке, добраться до города Тобольска, да как поклониться большому купчине, да как ему бы понравиться? А тут, гли-кось, сам Провоторов оказался в трёх саженях от него. Понятное дело, такой купец не пропустит великую ярмарку! Как об этом сразу не догадаться? И совсем купчина Провоторов не страшный, а, наоборот, простецкий такой... Кто бы, окромя простеца, натянул на себя лиловый жилет с блёстками, а голову покрыл цилиндром сиреневого цвета? Так вот она какая — Сибирь! Простая, неучёная и потому — скромная!
А ещё та Сибирь — скоромная! Потому что при звуке бубенцов тотчас выкатился из трактира толстый, бородатый донельзя целовальник и на серебряном подносе подал купчине Провоторову серебряный стаканчик с водочкой. А рядом со стаканчиком лежала головка лука, корка чёрного хлеба, да горкой насыпана соль. И отсверкивало на солнце очищенное яйцо. А была пятница, как раз постный день, яйца не полагалось есть в пятницу. Однако — это же Сибирь! Видимо, сами здесь решают, что есть, а чего не надо.
Александр Егоров, шевеля крепкими плечами, пробрался почти к самой коляске Провоторова.
Провоторов поднял серебряный стаканчик, громко сказал:
— Ну, пью за сибирский народ да за саму нашу Сибирь — Золотое Дно!
И выпил. Томно заел водку яйцом, обмакнувши его в соль, долго жевал чёрную корку хлеба. Толпа всё увеличивалась. Люди жадно следили за купеческими повадками. Тут же, под бой барабанов и под трубный, разливистый гудёж, из трактира вышел молодец в красной рубахе, в плисовых штанах, да в сапогах оленьей кожи, рублей двадцать стоили те сапоги, если не более! Ах, хороши у молодца сапоги, любой офицер бы позавидовал!
