Пока допрашиваемый глотал воду, опять последовал вопрос:
— А почто это личный ваш лакей каждого тридцатого числа каждого месяца носит в меняльную лавку, заведённую как раз купцом Фаре де Симоном, по одной тысяче рублей ассигнациями? И меняет их ровно на одну тысячу рублей серебром? Что есть неправедное и воровское дело. Поскольку постановлением Министерства финансов нашей империи ныне курс серебряной монеты к бумажному рублю ассигнацией составляет 25 копеек. Мало того, ваш слуга, ваше превосходительство господин Черкутинский, носит в меняльную контору Фаре де Симона фальшивые ассигнации. Где изволите их брать?
— Не знаю, — просипел допрашиваемый.
— Странно. Ваш слуга за год таскает в подозрительную меняльную лавку четыре ваших министерских оклада жалованья. И то ещё странно, дражайший похититель сердца государя нашего Александра Павловича, что вы не знаете, откуда берутся у вашего личного слуги полностью фальшивые российские ассигнации... Ведь странно же, а?
— Странно — прошептал Михаил Михайлович Черкутинский, — и страшно...
— Вам страшно? Извините, Бога ради... Конвой!
Двери в кабинет Бенкендорфа распахнулись, вошли два субъекта в штатском.
— Проводите господина Черкутинского до его экипажа. Соблюдите с ним особую вежливость, он любимец нашего государя...
Черкутинский встал с кресла, чувствуя во рту горькую слюну, а в коленках полную расслабленность. По знаку начальника оба штатских подхватили его под руки и вывели в коридор.
Двери в кабинет мягко закрылись.
Александр Христофорович почувствовал восхитительное наполнение своей души великолепно выполненной работой. Сегодня вечером, на очередном тайном докладе государю, он подаст ему всего одну маленькую, узкую бумажку с одной строкой чернилами: «М. М. Черкутинский замешан в деле тайных офицерских обществ. Полагаю, его надо немедленно удалить из столицы. Бенкендорф».
Та бумага неделю назад, как уже заготовлена.
Бенкендорф приоткрыл край голубой шторы. Глянул вниз, на улицу. Его сотрудники кое-как усадили в личный экипаж чиновника влиятельнейшего Министерства иностранных дел империи. Кучер оглянулся. Черкутинский вяло махнул, коляска тронулась.
Между Бенкендорфом и государем уже был разговор, что Черкутинского надобно назначить в Сибирь, губернатором Томского края... безвылазно.
А личного слугу Черкутинского и того менялу, Фаре де Симона, его люди час назад задержали и поместили пока в тайный подвал под особняком. Там, тремя этажами ниже. Хорошо... А вот то плохо, что барона Халлера никак нельзя было задержать. При лёгком касании к нему сотрудников тайного отделения барон Халлер тут же вынул бумагу, что он есть «особый посол по торговым делам страны САСШ». И его охраняет дипломатическая неприкосновенность. Убежал вчера в Англию «неприкосновенный посол...». Жаль. Его бы потрясти, стало бы ясно, кто и в каких количествах снабжает финансами, хоть и фальшивыми, тайное офицерское движение в России. Эх, нет здесь, в России, хоть маленького крючочка, чтобы того господина и барона зацепить. А зацепивши, выпотрошить его, как повар утку... Люди Бенкендорфа это действо потрошения разумеют.
Вот из-за таких халлеров, Черкутинских да готовых к бунту офицеров и сидит в тиши, без наград и званий Александр Христофорович Бенкендорф. Светское общество его стесняется, на балы его не приглашают, а столичный поэт Пушкин Александр Сергеевич, дворцовый камер-юнкер, на него злую эпиграмму изволил написать... Что же, скоро, в общем потоке обвиняемых и камер-юнкера Пушкина допросим...
Уже задёргивая край шторы, Александр Христофорович заметил, что к крыльцу его тайного заведения подъехала повозка с его людьми и, видать, с теми американцами, что вчера приплыли в Санкт-Петербург, и вчера же были отмечены его тайным соглядатаем как «люди, не заслуживающие особого доверия». На этот счёт соглядатай, как положено, написал донесение лично ему, Бенкендорфу. Что означало не только полный допрос тех людей, но и заключение их под стражу. До полного выяснения их личностей и намерений.
Александр Христофорыч в каком-то даже азарте подошёл к двери своего кабинета, открыл её и выкрикнул грозно, на весь коридор:
— Американцев — заводи!
Глава сорок девятая
Перед обедом государь Александр Павлович принимал в личном кабинете министра финансов империи — Гурьева Дмитрия Александровича.
После войны с Наполеоном и тут же случившейся русско-турецкой войны состояние финансов Российской империи болталось как лист на ветру. Положение империи можно было спасти ещё в 1813 году, когда Россия крепко встала солдатским сапогом на всю Европу.
Дмитрий Александрович тщетно ещё до провозглашения Наполеона императором призывал императора Александра Павловича делать в Европе огромные денежные займы, дабы крепко стоять на полях намечавшейся большой европейской войны. Тогда, в период скользкого Тильзитского мира, государь Александр Павлович Гурьева не послушал, да и порушил крепость финансовой системы империи. Теперь вот Дмитрию Александровичу Гурьеву приходится не только изыскивать способы наполнить казну империи, опустошённую за десятилетие войн, но и поднять разорённое теми войнами хозяйство. Утверждая при этом, что Россия быстро оправится от нашествия «двунадесяти языков» и за двадцать лет рассчитается со всеми европейскими долговыми обязательствами.
Император Александр Павлович, воспитанный своей бабкой Екатериной Второй, от неё же и заразился страхом деяния: «займ, занимать». Европейских денег тогда не заняли.
Дмитрия Александровича Гурьева император Александр Павлович принимал обычно раз в неделю, по пятницам, дабы после его посещения иметь два дня отдыха. Другого толкового финансиста на денежное дело в России теперь уже было и не сыскать. Лезли в министры разные сановные люди сразу после 1813 года, когда велись расчёты с поставщиками на армию. Следовало выплатить 420 миллионов полновесных серебряных или золотых монет. Ассигнации поставщиками не принимались. Интенданты тогда обзавелись домами, рысаками и загородными именьями, записанными на родню...
Выплатили долги поставщикам...
Крестьяне же после французского нашествия стали поставлять хлеба на треть меньше обычного объёма. Наполовину уменьшилось производство льна, различной кожи, а всяких материй вообще не стало в продаже. Уж совсем простого, солдатского сукна вообще не производилось... Россия, бывшая до нашествия Наполеона великой торговой державой, теперь стала в очередь тех, кто покупает. Всё покупает, даже шерсть и железо, пуговицы и сапоги. Лапти только Россия не покупает... Эк, матушку-Рассею как подкосило, а!
— Извольте меня дотошно выслушать, государь, — начал говорить министр, отведавши чая, заваренного лично супругой императора. — Следует немедля, не дожидаясь полной уборки урожая на землях империи, особым указом ввести подушный денежный налог с крестьян государственных, монастырских и барских. Ровный налог, одинаковый подушный налог с каждого производящего человека... А оброк, душащий сельского человека, отменить. Людям много выгоднее самим платить за себя деньгами, а не товаром и работой на чужих полях.
