— Да, свечи, это было удачно. — Антон Иванович нежно улыбнулся Ушакову. — К слову, можно было отравить свечи таким образом, чтобы не капающий воск, а сам запах отравлял бы собравшихся. Имейте в виду, этот способ давно известен. — Он поднял указательный палец, для чего-то погрозив Трепову.
— Но стоило ли ради вашего эксперимента губить юношей? — не выдержал Ушаков.
— Христом Богом клянусь, что вовсе не замышлял на этих молодых людей. — Кульман даже замахал руками. — Чур меня, как говорят у нас в России, чур. Трактирщик последнее время ударился в благотворительность и раз в неделю кормил в своём зале нищих да убогих. Ну, угощал их, конечно, похуже, нежели уважаемых посетителей, тем, что оставалось. Вот я и попросил своего слугу, который как-то обедал в трактире и разведывал для меня обстановку, оставить коробку со свечами у кладовки. Я полагал, что Кочергин использует их во время одного из таких сборищ. К слову, свечи были самые неказистые, такие для приличного собрания не поставишь. Кто знал, что его люди воспользуются ими как раз в тот день, когда в кабак нагрянут студенты?
— Значит, изначально вы хотели угробить нищих да убогих? — Подобное не укладывалось в голове Ушакова. Его супруга и дочь, каждую неделю собираясь в церковь, готовили специальные кошели с мелочью, которую раздавали обездоленным. Сначала в церковь, потом к острогу, передать бублики да калачи несчастным сидельцам. А Кульман с такой наивностью и простотой говорит об убийстве этих людей.
— Вот именно, Андрей Иванович, нищие ведь никому не нужны. Без них в городе чище. Они распространяют инфекционные заболевания, крадут, вымогают...
Среди нищих у Ушакова были свои агенты, а вечное недоразумение Канцелярии Тимоша Шанин был однажды изъят Ромодановским у нищебродки, которая утверждала, будто бы она его мать, вынужденная из-за злой судьбы и дороговизны на вино продавать любимое дитя, дабы содержать остальных. Поглядев на весьма потасканную мамашу, Ушаков всё-таки сумел разобрать, что даже алкоголь не сумел до конца замаскировать вполне ещё юный возраст девицы, явно незаслуженно претендующей на роль матери большого семейства. Откуда у мерзавки дети, она не открыла следствию даже под пыткой. Впрочем, как полагал Ушаков, скорее всего, давно уже позабыла. Так что самые маленькие поступили в сиротский приют при церкви, а восьмилетний Тимоша прижился при Петропавловской крепости.
Ушаков взглянул на Шанина, вдруг представив, что Кульман вполне мог отравить и это семейство, доверчиво явившееся к кабаку, где их обещали покормить, и невольно заскрежетал зубами.
Глава 23. Личное дело Полины Федоренко
Ситуация складывалась такая, что Ушаков лучше бы позволил себе разорваться на куски, нежели принял какое-либо решение. С одной стороны, он оправдывал медикуса, потому что тот был настоящим учёным, одним из тех, перед кем Андрей Иванович откровенно приклонялся. Мало этого, Кульман был не просто абстрактным учёным, он был предан тому же делу, которым занимался Ушаков, и практически в одиночку мог поднять сыск на такую высоту, о которой до появления в Канцелярии Антона Ивановича никто и помыслить не смел.
Подкупало и то, что, даже предчувствуя неизбежную расплату за соделанное, Антон Иванович стремился не столько спасти свою жизнь, сколько опасался, что Ушаков может побрезговать использовать его опыт, выбросив многолетние записи. Он мечтал иметь учеников, при этом был готов обучать не только учёных-медиков, а даже обыкновенных дознавателей. Но с другой стороны, Андрей Иванович не мог простить Кульману его бесчеловечного отношения к людям. Ради своих экспериментов Антон Иванович приговорил неизвестных ему людей, по сути, отравленные свечи могли быть использованы и в тот день, когда в трактир пришёл бы Ушаков с его дознавателями. Сам Кульман признавался, что понятия не имел, когда именно слуги Кочергина используют его «подарочек». А значит, рисковали все.
Но даже если забыть о том, что в кульмановскую ловушку могли попасть его же сослуживцы, если предположить, что коробка дешёвых свечей досталась бы совершенно посторонним людям, нищим, которых раз в неделю кормил у себя добрый кабатчик, Кульман не видел ценности этих людей, сознательно приговорив их к смерти. Вот чего не мог принять Ушаков. Кульману было наплевать, кто падёт жертвой его ужасных экспериментов. Ему были нужны отравленные разными ядами трупы, и он их получил. А кто были эти люди... чем они дышали, жили... кого любили, на что надеялись, о чём молили Бога...
И тем не менее Ушаков не мог бы однозначно приписать Кульмана к злодеям и теперь вёз его в Санкт-Петербург на суд к Толстому, прекрасно понимая, что не сдюжит поставить своей подписи на приговоре, каким бы тот ни был.
— Быть может, мне дадут несколько месяцев всё же подготовить новых медикусов? — вкрадчиво заглядывая ему в глаза, лепетал уже уразумевший, что расплата неминуема, Кульман. — Я бы попросил месяца два, чтобы хотя бы расшифровать свои записи, ведь многое делалось с поспешностью, я, конечно, после старался переписывать на чистовик, но успел далеко не всё. К тому же записи записями, а в большинстве случаев нелишним бывает растолковать тот или иной вопрос лично.
От всех этих предложений хотелось выть. Ни в лучшем положении находились и посетившие усадьбу Кульмана дознаватели. С одной стороны, они понимали, что Антон Иванович может научить их таким штукам, после которых они, возможно, смогут разбирать сложнейшие дела, точно орешки щёлкать, с другой — можно ли учиться у человека, о котором точно знаешь, что того казнят? Потому как даже после того, что следователи своими глазами увидели поляну трупов, от одного вида которой блевать тянуло, они прекрасно понимали, что медикус не от хорошей жизни превратил собственную деревню в медицинскую лабораторию, что он всё это время думал не о личном удобстве, а о деле. Об их общем деле. Несмотря на последние события, несмотря на все страхи и брезгливость молодые дознаватели во многом разделяли чувства Ушакова, признавая, что такого медикуса, как Кульман, у них никогда прежде не было и уже не будет. Такого друга, как Антон Иванович, тоже.
Оказалось, что, распрощавшись с Ушаковым на месте убийства Люсии, Кульман написал Меншикову, сообщив ему о гибели актрисы его театра, и среди изъявления соболезнований и обещаний сделать всё зависящее от него для поимки душегуба, Антон Иванович не рекомендовал хоронить означенную Люсию Гольдони в открытом гробу. Так как степень разложения стала такой, что это могло напугать решивших почтить память Люсии.
Осторожное и вместе с тем откровенное письмо привело к тому, что Александр Данилович прислал в крепость гроб, письменно прося работников холодной подготовить тело Гольдони к похоронам и указывая, что похоронена она должна быть именно в закрытом гробу.
После такого более чем чёткого предписания Ушаков избавлялся от необходимости докладывать, что Кульман сделал с телом Люсии, тот же обещал, добравшись до крепости, первым делом разложить все косточки по порядку и обвернуть их в саван, как если бы тело оставалось цельным. Пока что кости несчастной девушки были уложены в холщовый мешок и отправлены на телегу, в которой ехал котёл-ванная — подарок, который Кульман делал родной Канцелярии, а также различные приспособления, призванные облегчить работу судебных медикусов.
