Мои дети. Которых я убила, которых у меня никогда не будет, ведь я от них заранее отказалась. Тёмка, которая здесь и не здесь, которую я вроде бы люблю, но которую с легкостью предала. Жан-Марк, которого я обидела. Наверное, он больше никогда не вернется. Сережка, которого я, как ни старалась, так и не смогла по-настоящему полюбить. Папа, который умер, не объяснив ничего. Мама, у которой на меня никогда не хватало времени.
Все словно чего-то от меня ждали. Что я чего-то пойму, куда-то приду. А я не смогла, как такса из анекдота, которая решилась бежать наперегонки с борзыми. Просто жила себе и жила, каталась, не думая ни о чем, взад-вперед по своей серой ветке, не ставя перед собой никаких задач. А когда задача сама встала передо мной, я решила ее неправильно. Хуже того, я просто от нее отмахнулась.
Почему, почему я ее не послушалась? Ведь можно было в любую минуту переиграть! Сказать Сережке, что я никуда не поеду, возникли непредвиденные обстоятельства. Вернуть ему деньги за билет, пусть даже и попав в глубокий минус. Вообще Сережку не пускать на порог, когда он приехал. Поверить Жан-Марку, что все будет хорошо, и сказать ему сразу «да».
Почему, почему?! Ведь у меня все было, оставалось лишь сделать над собой малюсенькое усилие…
Господи, дай мне еще один шанс! А иначе зачем и жить после этого?
Не помню, как я заснула.
* * *
Я проснулась от плача. Плакала не я, плакал кто-то другой. Я вскочила и выбежала из спальни.
Тёмка сидела на краю кадки, свесив тощие ноги, и всхлипывала, закрыв руками лицо. Со сна я еще какое-то время отыскивала глазами силуэт деревца у нее за спиной. Хотя никакого деревца там, конечно, быть не могло.
Почему-то я не бросилась прямо к ней, как много раз себе до этого представляла. Я стояла на пороге, смотрела на нее, боясь окликнуть, боясь даже пошевелиться, боясь, что она исчезнет.
Тёмка сама подняла голову. Увидела меня, просияла и как ни в чем не бывало кинулась мне на шею:
– Соня! Ты приехала! Представляешь, он сказал, что ты больше не приедешь! Во дурак какой, правда?
– Правда, Тёмка, он ужасный дурак.
– Соня, ты ведь никуда больше не уедешь?
– Никуда-никуда, честное-пречестное слово!
Она задумалась, крепко прижимаясь ко мне и наматывая на палец прядь тонких светлых волос.
– Соня, знаешь что? – сказала она наконец, сопя мне в самое ухо. – Я думаю, ты, если хочешь, можешь иногда куда-то уехать. Ну вдруг тебе в цирк захочется, и вообще. Ты только обязательно скорей возвращайся. Обещаешь?
– Обещаю, – ответила я, чувствуя, что на глаза опять наворачиваются слезы.
– Ты неправильно говоришь, – поправила меня Тёма. – Всегда нужно говорить «бли недер» (это не обет). А то мало ли что.
* * *
Раннее утро, но солнце щедро уже заливает салон и кухню, заставляя жмуриться и прикрывать рукою глаза. Ох, когда ж я, наконец, куплю занавески?!
Тёмка забралась с ногами на облезлый стул у окна и пускает на улицу мыльные пузыри. Пузыри, покачиваясь, как миниатюрные дирижабли, поднимаются от окна все выше и выше, высоко-высоко, до самого неба.
Вчера пришел мне ответ из больницы. Экзамен по ивриту я сдала, собеседование прошла. В ноябре пойду учиться на медсестру.
В огромной кадке с землей мы поселили пальму. Похоже, ей там нравится, она уже выпустила один за другим два слоя новых листьев. Поливает ее Тёмка сама, по какому-то ей одной ведомому графику, возможно даже согласованному с самой пальмой.
– Скажи, ты помнишь, как ты была деревом? – приставала я к Тёмке в первые дни после ее возвращения.
– Помню, конечно!
– И ты слышала, как мы тебя звали? Почему же не откликалась?
– Как я могла откликнуться? – недоуменно пожимала она плечами. – Ведь я ж была деревом.
– Тёмка, а как это – быть деревом? Расскажи!
Сестренка напрягается, морщит лоб. В конце концов бессильно разводит руками:
– Не знаю, как тебе объяснить. Ты же не была никогда деревом!
И чтобы утешить меня, быстро добавляет:
– На самом деле деревом быть вовсе не так интересно. Гораздо интересней быть стрекозой!
– Тёмка, а как это – быть стрекозой?
Но Тёма снова качает головой:
– Нет слов. Для этого надо быть стрекозой.
«Алте захн!» («Старье берем!») – кричит на улице араб-старьевщик. Как будто жители здешних домов до сих пор понимают на идиш лучше, чем на иврите. «Алте захн!» Увидев у окна Тёмку, продавец улыбнулся и махнул ей рукой.
– Давай ему что-нибудь продадим! – предлагает Тёмка, спрыгивая со стула на пол.
– Боюсь, у нас нет ничего для него интересного.
Тёмка вздыхает. Усаживается на минутку возле меня, смотрит через плечо на экран компьютера, где, чередуясь между собой, возникают из ниоткуда и немедленно опять исчезают в никуда фотографии котят, улыбающихся детей, цветущих садов, горящих домов, чьих-то свадеб и похорон…
Внезапно она вспоминает:
– Соня, завтра же последний сноп! Ты купила сыр? А мороженое? А творог со сметаной?!
Точно, завтра пятидесятница, Шавуот. На Шавуот принято есть молочное. В отличие от Тёмки, я не считаю омер, но что завтра праздник, конечно, помню. В Израиле про праздники просто невозможно забыть, праздники – это такое отдельное стихийное бедствие.
Когда-то в дни Песаха начиналась жатва. В Песах люди тащили в Храм свежесжатый сноп-омер. Прошли тысячи лет, а евреи по-прежнему каждый день вспоминают: «Вот, сегодня мы бы принесли в Храм первый сноп, вчера, позавчера, тридцать дней назад, пятьдесят». Повторяют, чтоб не забыть, так же, как порядок храмовой службы, правила жертвоприношений. Ведь в любой момент может въехать в Иерусалим на белом осле Машиах, спустится с небес Третий Храм. И восстанут мертвые из могил, и будет Страшный суд, и начнется наконец нормальная жизнь.
Звякает телефон. Эсэмэска от Жан-Марка: «Неотложный случай. Кошка упала с крыши. Встретимся в клинике через полчаса, d’accord?»
