К счастью, в ресторане я приметил повара. Он стоял возле горячего. Я подошел к нему и поблагодарил за вкусное меню. Повар ничего не ответил. Это было странно. Но, возможно, он мне улыбнулся в ответ: я забыл очки в номере и не разглядел выражение его лица. Я вернулся за столик и пожаловался жене на невежливого повара:
«Представляешь, я ему сказал „спасибо”, а он ничего не ответил. Странные они тут все».
«Вот и хорошо, что не ответил», – сказала жена.
«Почему это?» – едко спросил я.
«Потому что это не живой повар, а скульптура».
Я обернулся и растянул правый глаз, чтобы навести резкость. Наводить пришлось сильно, так что часть моего скальпа даже сползла набок.
Действительно, скульптура. Розовощекий повар в колпаке, в человеческий рост. В очках я бы ее разглядел, конечно.
«Странные они тут все…» – задумчиво повторила мою фразу жена.
Чтобы раз и навсегда развеять мрачные аллюзии, на улице у входа в пансионат я вылепил снеговика. Даже воткнул ему в качестве носа настоящую морковку, которую я утащил у ненастоящего повара в ресторане. На этом проклятое сходство с «Сиянием» заканчивалось: в фильме снеговика не было.
Утром в день отъезда в окно нашего номера заглянуло солнышко. Не в стиле «Сияния», не круглый блин с нарисованными глазами заглянул в номер, все по-человечески: первые еще не оперившиеся лучи-птенчики впорхнули в комнату из-за шторы.
И я подумал о том, как был несправедлив к этому прекрасному месту.
Я оделся и спустился на первый этаж, в фойе.
Там стояло пол-елки.
Рядом с наполовину собранной искусственной елкой громоздилась большая длинная коробка.
Проходя мимо, я машинально заглянул в коробку.
В коробке лежал мужчина, вытянувшись в полный рост. Его глаза были закрыты.
Я хлопнул себя по щеке, уверенный, что все еще сплю.
От звонкого хлопка, разлетевшегося по фойе, мужчина в коробке открыл глаза.
«Я елку собираю – не пугайтесь», – сказал он.
Но я не последовал его совету. Напротив, я испугался так, что язык моментально пришкварился к нёбу. Я был уверен, что мужчина в коробке сейчас скажет, что его зовут Влад и что он родом из Трансильвании.
Я побежал в номер по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, опасаясь, что лифт увезет меня в подвал к Джеку Николсону.
На пороге номера меня встретил сын Артем.
Он посмотрел на меня исподлобья и изменившимся грудным голосом несколько раз повторил:
«Ме-сто-ран! Ме-сто-ран!»
Точно так же (один в один!) сын Николсона в фильме инфернально чревовещал: «Red-rum! Red-rum!», что означало «murder» (убийство) наоборот.
Я крикнул жене, чтобы она собиралась, так как мы уезжаем раньше.
Мы втроем выбежали на улицу. Я в полуобмороке нес чемодан, а жена несла меня.
В пятый раз за декабрь наступила весна.
Ошалелые птицы, в очередной раз вернувшиеся с юга, нервно дергали маленькими игрушечными головами.
Внутренний голос подсказывал мне, что всему произошедшему есть логическое объяснение. Мужчина в коробке банально прилег в нее передохнуть, устав от монтажа гигантской елки в фойе. Артему очень понравилось в ресторане, где он по моему примеру мило беседовал со скульптурой повара, и сынок просто попросил отвести его туда. Букву «р» он плохо выговаривает и незатейливо заменяет ее на другие буквы, которые выговаривает. Отсюда этот пугающий речитатив «месторан, месторан».
Я уже был готов поверить в естество абсурда, но тут мой взгляд упал на снеговика у входа в пансионат.
Точнее, на оплывшую бесформенную груду снега на месте снеговика, из которой сиротливо торчала морковка.
Морковка торчала по направлению к Москве.
Это был знак, в который не поверил бы разве что слепой.
А очки на сей раз были на мне.
Смерть автора. Вместо заключения
В современных сериалах принято в конце убивать главного героя. Это живенько и позволяет спрятать концы в воду, если концы не сходятся.
Я так жестоко не поступлю. Тем более, раз повествование ведется здесь от первого лица, в моем случае это было бы самоубийством.
Но автор во мне действительно мог умереть однажды, от молчания луны в ответ на мою волчью исповедь.
«Как это было бы прекрасно», наверняка заметили бы в этом месте некоторые разочарованные читатели. Но они не заметят, потому что это заключение, а сюда разочарованные читатели обычно не добираются.
Всю жизнь я волок за собой чемодан собственного творчества в попытке запрыгнуть с ним на поезд в вечность.
Во время учебы в университете я был особенно активен. Я решил, что вот он, наконец, мой звездный час, сейчас какой-нибудь старик Державин меня таки приметит и, в гроб сходя, благословит.
Я подсовывал свои нетленки всем значимым харизматикам, даже под двери в туалете, пардон. Порой нетленки не возвращались. Но, судя по тому, что я по-прежнему прозябал в безвестности, их использовали не по назначению. То есть – не читали.
В те годы я бродил по Москве с выпученными глазами и нагло набивался в гении.
Стыдно вспоминать.
Сколько прекрасных людей были зачитаны моими стихами до полусмерти…
Я не смущался даже перед авторитетами.
Однажды я приперся на открытую лекцию одного знаменитого профессора.
Сама лекция меня не интересовала, я и сидеть-то на ней не собирался. Меня интересовал лишь доступ к известному телу.
Народу в аудитории было еще немного, публика только собиралась. Но даже если бы и много, меня бы это не остановило: для нарцисса в период цветения все окружающие – сорняки.
Я четким строевым шагом уверенного в себе маньяка подошел к знаменитому профессору и протянул ему свою рукопись.
«Что это, молодой человек?» – спросил ученый.
Я специально не стал комментировать свои действия и протянул рукопись в гробовом молчании: ведь и без слов было понятно, что в папке – будущий шедевр. Но пока шедевр повис в воздухе между мной и славой: хватательный рефлекс у профессора не сработал, и папку он не взял.
«Это художественные произведения», – снизошел я до недогадливого лектора, едва не добавив – высокохудожественные.
«А вы автор?» – уточнил профессор.
«Да», – ответил я и воссиял.
«Вы, вероятно, не обратили внимание на название моей лекции, молодой человек…»
С этими словами профессор указал мне на гигантскую доску за своей спиной, где была написана тема.
