Тик!
С этим звуком я вырываю сердце из груди и швыряю его, как гранату, расплескиваю о стальную тюрьму, из нее толпой по лучам бегут зэки, ярость замыкает критическую массу, бомба льнет ко мне, тем более нет никого ей ближе. И кто-то должен дать старт. Тик-тик-тик – беснуясь, разрывая обертки, толкая мгновения за щеку, вбивая локти и колени в животы соседям, отрезая хвосты рыбинам, забивая костыль в рельсу, торопимся, и застывшая в секундах от ядерной полуночи картинка сдвигается, я поднимаю руку и сдираю с нее проклятую красную тряпку, швыряю ветру в лицо, а тот радостно хохочет и натягивает ее на горизонт, соль испаряется, плоские десять секунд она творит с воздухом, материей и мной такое, что в корчах дохнут вороны и тараканы, радиацию они с легкостью перетерпят, но той нужен разгон, она стартует с низкой и разносит атмосферу, триста тысяч кубометров воды, дно, чащу, в которой покоилось озеро, берег. И меня.
Мой последний вздох пахнет сиренью.
Полночь.
* * *
Что-то стряслось за его плечом.
Мир сдвинулся.
Все чувства Роба, слух, обоняние и даже сигналы волосков на коже утекли назад, точно сорванные порывом ветра.
Там, за его спиной, творилась история.
Роб не выдержал и оглянулся.
В восстающем со дна вскипевшего озера грибе он узнал лицо Бетти.
«Ну, слава богу! – Он улыбнулся. – Не придется терпеть это в одиночку».
И пошел дальше, с трудом выдирая и ставя ноги во все густеющем, зарастающем солью времени.
Он сделал еще восемь шагов, пока его не догнала взрывная волна.
II. Судьба мальчишки
1. В дни поражений и побед
Когда-то мой отец воевал с чиканос, был ранен, бежал из плена, потом в погонах лейтенанта роты взрывников спрыгнул с войны. Видал у него фото первой жены, она утонула, моясь в Миссисипи накануне генерального сражения за брод, ее накрыло внезапным налетом бомберов. Река встала дыбом на сто футов. От большого горя отец сорвал погоны, а присягу и слово свое растоптал. Лег у железной дороги, голову на рельсах устроил и решил подохнуть. Мимо быстрее товарного скорого шла мать, она и подобрала горемыку. Так прижили нас.
Отец в тот день оглох на левое ухо, все твердил, что ему вкрутую сварило полголовы, обрубком он жить не желал, мать презирал за кротость и постоянно, когда она не видела тыкал в нас пожелтевшей карточкой и шипел: «Вот! Вот какие у меня должны были быть дети! Красавцы! Тонкий нос, густая бровь! А глаза?! А подбородок?! Уууууу!» Из зеркала на него глядели абсолютные подобия: я – покрупнее, волосы цвета масла вместо серой пакли, минус морщины и одышка, сестра – его тонкая копия, тем более похожая на отца, что гримасничала один в один.
Мама все знала. Трусливая, уклончивая, она притворялась, что занята стиркой или ей срочно нужно пришить пуговицы мне на рубашку. Однажды я застал ее откусывающей эти самые пуговицы. Так торопилась, что не успела взять ножницы. Замерла, как кролик в свете фар, и не шелохнулась, пока я не подошел и не вырвал нитку у нее изо рта. Ревела потом в подол беззвучно, оглядываясь.
Мексиканская война окончилась адом. Было дело для десяти тысяч разбойников и убийц, сплыло. Белое небо над головой, четыре рожка патронов, попарно перемотанных изолентой и жгучий голод поперек всей души. Рассказывали, на три гранатомета и мотоколяску меняли тогда живую козу и плясали на радостях, что выгодно обтяпали дельце.
Мы кочевали, пока не застряли, как кость в горле, в Андратти – крупном перевалочном пункте у железки, где технику с платформ перекидывали на гусеницы. Искали толковых людей, способных наладить канализацию, заштопать рану или из брюквы нагнать мутной браги. Не брезговали здесь и другими промыслами, включая самые наиподлейшие. На дураков и бродяг, вышедших из пустыни, смотрели зенитки и спаренные авиационные пулеметы с восьми башен вкруг города, поэтому приходили в Андратти пешком, у границы песка останавливались, вставали на колени, скарб бросали поодаль и вдохнуть боялись, пока не похлопают по спине. Некоторые стояли так по двое суток, пока не валились с ног. Но таких в город все равно не брали.
Люди говорят, что сначала жили мы скромно и тихо. Небольшую квартиру нашу мама держала в чистоте. Стремглав отстрелялась нами с сестрой. Сама ходила строгая, в нитку сжав губы, многое не нравилось ей в Андратти, но мнение свое мать умела накрепко спрятать внутри себя.
Отец пошел взрывником – в горе били туннель на соединение с центральной магистралью на Чикаго, пил в меру, со смены приходил рано и тащил в дом не только перегар, но и баксы, завертывался в плед и долго гнал сон, качаясь в дырявой качалке, но все ж уступал, уходил на дно и стонал оттуда, вспоминая войну и прилипчивого дружка – агента Орандж. Чертовы чиканос, когда поняли, что им хана, не побрезговали – выплеснули на штатских и медконвой десять тонн газа.
Мать одевалась просто, подарков не искала, об отце заботилась, а он не обижал нас – малявок.
Но тут сдалась гора, быстро наладили рельсы на ту сторону, в город потекла волна распределителей, докатились законы, хлебные карточки, тушенка в олове. Слово револьвера не то, чтобы нырнуло в подпол, но и не топорщилось, как прежде. Народ стал жить получше, побогаче. Отец все чаще пропадал в здании казармы, там заправляли главные воротилы в городе. Домой возвращался рассеянный, задумчивый и, что там в казармах обсуждали, никогда ни матери, ни нам не рассказывал.
И как-то вскоре – совсем для нас неожиданно – отца моего назначили интендантом пункта конфискованного барахла. Каких чудес там только не было: отрезы прозрачной ткани-хамелеона, обувь из гибридной кожи, которая не знает сносу десять лет и плотно облипает ступню, прыгучие ходули, на которых спецназ взлетает до дюжины футов вверх, банки-наглазники, в которых видишь хоть днем, хоть ночью, армейские медпаки, банки с газированной живздоровкой и даже механические протезы. Я аж выл от желания иметь такие вороненые ноги хотя бы ниже колена. Пинают меня, ставят подножки, а мне хоть бы хны.
Стафф только на словах значился конфискатом, а так-то склад награбленного, но место почетное, густо смазанное добром. Прежде никто не подписывал ни единой бумажки, трофеи валили кучей, без разбора и учета, но прямое сообщение с Чикаго кое к чему обязывало, Конфедеративные Штаты только собирались в кучку, все дела, вот и сел мой отец за стол – приводить хозяйство к уму.
Сыграли на радостях пир. Пришли гости. Даже старый отцовский товарищ Платон, который разыскал его много позже битвы при Миссисипи, заглянул, но засиживаться не стал, а отвел отца в кухню и о чем-то коротко, жестко с ним поговорил, напоследок ударив ребром ладони в дверь так, что разнес фанеру в щепки.
Что они не поделили, не знаю, но только зажили мы хорошо и весело. Даже мама оттаяла, но совсем ненадолго. Много диковин приносил домой отец, некоторые показывал только, другие прятал в подполе, а после просил нас с сестрой отнести к границе города и там зарыть в приметном месте. Игра такая будоражила донельзя. Мы буквально вырывали из рук отца свертки, устраивали гонки, кто прежде и ловчее снычит контрабанду.
