– Громче! – приказал я. – Орите!
И машинки послушно взвинтили шум до рева циркулярной пилы, которая напоролась на стальную скобу в дереве. Я слышал, как стучат их механизмы, срываясь и молотя вразнобой, так же во мне рычали клетки тщедушного, трясущегося от страха организма. Трусливая капитулирующая кожа.
Я не боялся смерти.
Я страшился убивать.
– Что с тобой? – кричал я, надрывая горло, машинки исправно топили голос. – Ты убивал.
– В бойнях.
– И после.
– В бою!
– Но не отца.
– Он не отец.
– Родная кровь.
– В нем не осталось ни капли живой крови.
– Пошел ты!
– Ты уже в жопе! Залез сюда, сидишь, ноешь. А мать?
«Эни!» – Я забыл про сестру.
Мысли пихали в спину, лупили по пяткам, обжигали кожу горячим ветром, уже на бегу, не помню, как рванул дверь трейлера, нырнул внутрь, ушел, как под лед. Дверь хлопнула у меня за спиной, и тут же что-то свалилось на пол в спальне. Взгляд не успевал. На полу лежала мотыга. «Не наша!» – не успел ужаснуться я и увидел Эни. Сосредоточенное лицо снайпера. Если бы в руках у нее был ствол, она уже снесла бы мне башку. Эни стояла на коленях у постели матери и сжимала отвертку. Из глаз сестры била такая решимость, что я едва устоял на ногах.
– Джек, – узнала меня Эни и оплыла, как свеча, я подбежал, подхватил ее и уложил на пол. Она плакала, беззвучно, выпятив, как в детстве, нижнюю губу. Мать лежала, раскинув руки, будто распятая, безучастная ко всему, по ее лицу несли дозор мухи. Я перебросил себя навстречу маме, встал над Эни, как мост. Прижался к родному животу лицом. От мамы пахло горькой полынью. Бедро стянула свежая повязка. Мать дышала толчками, точно икала. Я поднял голову, муха неторопливо утонула в ноздре. Мама отказывалась жить.
– Он… – забулькала, заторопилась из-под меня Эни, точно всплывая, – он пошел за Ит.
22. Дым в лесу
Индейцев было трое. Рваное воинство.
Этих троих я мог назвать друзьями, они учили меня зубным песням, точили электроды на рыбу, кормили дымящимся еще мясом, показывали, как без ножа вскрыть сухопутного моллюска и требовали вновь и вновь рассказов, как человек пришел на Луну и оставил там следы.
Эти трое сгорели дотла изнутри. Сейчас в них билось живое, новорожденное пламя.
Я не добежал ста ярдов до круга камней, когда они встретили меня пиками из ржавой арматуры. Смешное оружие в смешных руках.
Но мои друзья не выглядели смешными.
– Уходи, – впервые отказали они мне в гостеприимстве. Я шагнул им навстречу. Они бы пятились, но что-то подпирало их спины. Шепот сердца? Литания шагов?
– Я оставил здесь сестру. – За их спинами что-то готовилось, пыль колыхалась занавесом, скрывая круг камней.
– Ее там нет.
– Где черная лягушка? Куда она пошла? – Называя Ит именем, что они дали, я пытался умилостивить придурков, смазать сустав злому Року, который разинул уже гнилую пасть и грозился проглотить мою семью. В сердце зажало тоскливую ноту, она звучала все отчаянней, все сильней.
– Здесь ее нет. – По маскам индейцев я понял, что им стыдно, но их кулаки сжались, арматура смотрела на меня, не мигая. Руки индейцев, обычно трясущиеся, слабые, держали угрозу ровно, нацеленно. – Ищи на ярмарке.
– Больше не приводи ее сюда. – Кто бросил мне это в спину? Не знаю. Я бежал.
В Андратти редко приезжали бродячие торговцы. Мы предпочитали надежных партнеров на бронированных грузовиках. Или сами брали то, что могло стать нашим по праву оружия. У города сложилась особая репутация, подкрепленная пулеметными вышками и скверным нравом обитателей.
Змея ярмарочных фургонов свивала кольцо где-нибудь неподалеку от грузовых ворот, в небо запускали пару сигнальных воздушных шаров без живых соглядатаев, но с набором камер, которые лупоглазили оптикой в сторону города. Их на спор вышибали наши снайперы, из вредности или от пустой минутки. Торговцы следили за нами, пытаясь понять, чего нам не хватает и чем мы горазды расплатиться. Когда Андратти не давал ответов, в дело шли фейерверки.
Это отдельное искусство – стрелять в воздух так, чтобы тебя не пустили на фарш из гаубиц и реактивных пулеметов. Вместе с веселыми огнями над головой торговцы открывали лотки, ларьки и лавочки с широко разведенными женскими ногами, жженым сахаром в кольцах, мастерами неоновых татуировок, опиумом в стальных трубках с обкусанными чубуками, жареными крыльями, маринованным по рецепту вековой давности луком, надували шапито, нарезали прожекторами небо и заставляли пустыню дрожать под бит десятка киловатт довоенной музыки.
Скука разъедала людей быстрее, чем самая надежная кислота. Андратти начинал ежиться, ворочать шеей, покрывался мурашками и тонкими струйками, на свой страх и риск, оглядываясь и сцеживая желчь сквозь зубы, шел на крики, свист и зеркальное крошево диско-шаров.
Детей с собой не брали. В такие дни нас, малолеток, надежнее всего запирали под присмотром какой-нибудь старой грымзы. Считалось, что бродячие торговцы воруют детей.
Все это я припомнил на бегу, сложил в голове, как объемный пазл, обрезался мыслями об острые края, хрипел, заставляя легкие наддать, шевелил ногами. И все равно опоздал.
Ярмарка вошла в поселок, как чернильное пятно, разрослась, захватила его, беспощадная раковая опухоль. Мы вряд ли могли постоять за себя, да и кто мог подумать: ярмарка в сердце Костяной равнины?! Дурной знак. Мы радовались изгоям, прячущейся под корягой уродине, но не торговцам. Тем более что эти были странными, вместе, но каждый сам по себе. Оружие, столько оружия я не видел со времен Андратти.
Ярмарка трещала и гудела, фургоны встали кварталами, по одному им ведомому сценарию, на перекрестках чадили бочки с поставленными на них противнями. В воздухе густо пахло гарью и специями. Воздушный шар подняли один, с него в три стороны вещали рупоры громкой связи, слова слипались в хриплую кашу, зато мотив, когда врубали музыку, различался хорошо.
Глупо было искать здесь веселье.
Фургоны напоминали маленькие крепости, готовые как к длительной осаде, так и кинжальному прорыву через строй врага. Опутанные цепями колеса, окна с внутренними ставнями, армированные старым железом, воздуховоды – на случай путешествия сквозь отравленные земли, узкие иллюминаторы-бойницы, фургоны лишь пытались выглядеть праздничными: по борту одного шли древние афиши, залитые эпоксидкой и прижатые мелкой сетью, другой хвастал набором новогодних гирлянд, из них работало не более трети, большая часть лампочек висела обугленными сосками. Были фургоны, забитые граффити, краска облупилась и слезла, похожая на паршу, вроде той, что покрывала тела людей, схвативших смертельную дозу радиации. Хуже всего были фургоны с куклами. Пока я метался по ярмарке, насчитал таких три. Какой-то садист отпиливал куклам головы и развешивал по машинам.
