Мормон не устоял на ногах, взрывная волна, плотная и беспощадная, опрокинула нас, рассекла поле казней. И время вырвало из пасти коровьего черепа свою пуповину, понеслось вскачь.
– По всем раскладам! – заревел череп, перекрикивая ураган, который вызвали мы с Джесопом. – Ты должен лежать выпотрошенный в бойнях!
Меня размазало толпой, каким-то диким чудом я вынырнул на поверхность и погреб к матери. Она тащила отца за руку.
– Эни! – завопил я, на меня кинулся седой распределитель, из его кулака торчал дамский Дерринджер. Пуууу-пуууу! – беззвучно плюнул пулями.
– Не бросай меня, – время вновь застыло стеклом, я обернулся, пламя лизало коровий череп, трогало тенями, – оставь все, как есть.
– Да я не могу… – Я вцепился руками в лицо, раздирая кожу ото лба к затылку. – Я уже хрен знает кто!
– Ты – личинка Бога. Опарыш, отведавший священной плоти.
– Нет, – помотал головой, – запускай.
– Ты зря борешься, природу не обмануть!
– Запускай!
Почему-то я мог ей приказывать.
Время рвануло с утроенной скоростью, поглощая фору, сплющивая и вырывая секунды. Голова седого разлетелась на блестящие осколки, застыла в воздухе, блистая кровавыми ошметками.
– Это я! – закричала коровья голова, заходясь в истерике. – Я опять спасла тебя, неблагодарная сопля!
– Мне плевать.
– И это я. – Мать окружили распределители, какого черта, они же застыли, сломанные куклы, врубили сирену и не могли сдвинуться с места?!
– А это, помнишь? – Мать подобрала автомат, сбросила пустой магазин, но не смогла даже вставить новый. Эни цеплялась за ее пояс, упиралась лицом в поясницу матери и то ли двигала ее вперед, как тележку, то ли заслонялась от всех бед мира.
– Мама убивала со сноровкой волка, – память, дешевая сука, кто обманывает меня, ты или череп? – Это мама их всех перебила, не ты!
– Легко придумано, – с горечью сказал череп, – но так же легко доказать обратное.
Я закрыл глаза. Никогда не думал, что во сне это так просто сделать. Спрятал лицо в ладонях. Распределители падали вокруг, как подрубленные под основание идолы, молча, навзничь. Кто убил всех этих людей? Я отнял руки от лица и смирился.
Я увидел, как ползу, извиваясь, ноги разучились меня носить, к отцу. «Папа-папочка, – шептал я, глядя на его безвольное, безропотное, кукольно-шарнирное тело, конечности утратили связность, огромная щель в голове, акулья пасть, длинный болтающийся кровавый шарф размотан по земле, и вокруг только они – распределители, черные чеканные тени, – ты только оживи! Разозлись! Ты умеешь. Ррраааз! И оживи! Папочка».
Я полз, они стояли, кругом выла, разверзаясь, преисподняя, но нас чурались пули, кусал и отступал огонь, череп полыхал, но держался, пока мама не взяла себя в руки.
Она передернула затвор, и пленка моей памяти срослась с реальными событиями: мама приставила автомат к виску, накатила вторая волна, воздух кувалдой вышиб из груди дыхание, опрокидывая и перемешивая нас с землей, трупами и грязью, звуки разорвали барабанные перепонки, но я услышал, как мама жмет на спусковой крючок.
Мы шли убивать.
Мы.
– Не бросай меня, – повторила коровья голова. Она снова лежала у меня в ладонях, теплая, бесконечно родная. Я не знал никого ближе.
– Не бросай… – в третий раз проскулила она, и я понял. Мне нужно проснуться. Череп завизжал и прыгнул мне на грудь, привычное место, он наполз на лицо, он должен взобраться мне на голову… и я сделал единственное, что могло меня спасти.
Позвал швейные машинки.
Игла пропорола скулу, другая вырвала мышцу над ключицей, третья влетела в бедро и начала бурить его, как челнок, туда-сюда. Сон не мог удержать боль такой силы, и я взорвался.
Четверть часа я лежал, скрючившись, забив рот углом одеяла, чтобы не орать. Крови не было. Иглы разбудили и в тот же миг, без всякого моего участия, сметали выкройку наново. Болела правая рука, мозжила, вырывалась из суставов, пальцы сводило судорогой. Виной всему был зуб Хэммета, который я подобрал во сне. Я мычал, давясь одеялом, и продолжал диалог, начатый горлумом в тоннеле.
«Ты славный мальчишечка, мальчуган. Ну же! Мы могли бы поладить».
– Нет.
«Упряяяямый, я люблю упрямых, знаешь, какой я был упрямый? Как мул. Как грузовик. Как рельса. Меня с места нельзя было сдвинуть, если я чего надумал. Луну легче обоссать, чем меня подвинуть».
– Я не сплю, не сплю!
«И правда, чего это я? А с кем тогда разговариваешь?»
На миг боль отпустила меня, позволила хлебнуть немного воздуха, я лежал посреди трейлера, правую руку придавил табуретом, будто хотел ее отсечь. В голове, издеваясь, продолжал горлум:
«Какой плохой мальчишка. Дерьмо ты. Плесень гадкая. Отца убил. Мать. Скоро за сестренок примешься?»
– Я не такой! – Перед кем я оправдываюсь?! – Я – хороший.
«Только хорошие убивают, чтобы защитить других. Ты очень хороший. Но ты должен убивать, слишком много мразей кругом».
– Я не вернусь в бойни.
«Дурак, что ли?! Ты четвертый год носишь бойни в себе».
Буквальность этих слов отрезвила меня. Заныл, откликаясь, живот. Как я могу носить в себе бойни? Я же сбросил коровью голову. Я сбежал из Андратти. Я здесь. Никто не говорит мне, как видеть. Я снял череп. Я смотрю сам.
«А кожа? А машинки?»
От внезапной догадки онемело лицо. Зуб. Куда я дел коровий зуб?
«Вот видишь. – Тени довольно рассмеялись. – Ты и вспомнил».
Я выхожу из тоннеля под дорогой. Звучит набат. Сейчас поведут на казнь моего отца. Зуб в крови горлума. Я зажимаю его в кулаке, поднимаю, будто отдаю Андратти честь, кладу зуб в рот и тут же проглатываю.
25. Бомба
Я вскочил, обмирая.
Зуб.
Все это время он был во мне.
Он и сейчас там.
Луна нырнула в окно трейлера, посеребрила лезвие ножа, который я украл для Бака. Что я с ним?.. Правая рука, быстрая, как мысль, рванула нож за рукоять и швырнула в окно. Зазвенели осколки.
«Не так все просто, щеночек, – погладил по щеке Бак. – Мы еще поборемся за твою шкурку». Правая ладонь растопырила пальцы, так кобра раздувает капюшон, и развернула их к моему лицу. Кожа слышала, как шуршат, убираясь из-под нашего трейлера, черви и мокрицы. Птицы прятали головы под крылья. Рыба шла прочь от нашего берега. Я смотрел на открытую ладонь и видел на ней черный отпечаток зуба.
«Присядь, – горлум увлек меня на пол, – помнишь, мы говорили о замене? Хотя бы на денек пусти старину Хэммета погулять?»
Левая рука, беспокойный паук, нащупала осколок стекла, и я не раздумывал.
