Иглы швейной машинки никак не приспособлены штопать живое человеческое мясо, но эта оказалась ловкой и настойчивой: восемь раз она пырнула меня в брюхо, вертикально, как профессиональный ныряльщик, погружаясь и выныривая, игла тянула суровую грязную нить, я не боялся заражения, машинки обещали мясницкое чудо, а чудеса не торгуются, делают свое дело и подыхают.
С последним стежком игла высвистала наружу, поднялась на уровень глаз, точно отдавала честь, и упала без стука, сломалась пополам. Я ощупал шов. Моя рука не знала пощады, я распоролся дюйма на четыре в длину и никак не меньше двух вглубь. Грубый, собранный через край, шов молчал. Ни капли крови, ни звука боли.
Внезапно я оглох. От ужаса, дикой, разламывающей голову, тишины я рухнул на пол, скрутился в эмбрион, кокон, личинку человека, брошенного под стотонный пресс. Тело молчало. Мир онемел. Я не слышал шепота крови в жилах, песок не скрипел на миллиард отдельных голосов, ветер исчах, сдох под порогом, небо не ныло, проворачиваясь на несмазанных шарнирах. Звук, весь, какой был в каждом миге, любой мысли, сиюминутном движении Вселенной, утек вслед за иглой и разбился об пол трейлера.
На моей ладони в озере черной спросонья крови лежал коровий зуб. Истонченный, похожий на костяной завиток, окаменевший локон, он оказался меньше фаланги на мизинце. Я выпил его почти до дна.
– Не успел, – прохрипела мертвая голова. Я закричал, но кулак с зажатым зубом сам собой заткнул мне пасть. Я обернулся на сестру: «Она здесь! Вот она!» – немо вопил я, звал Эни в свидетели, но ноги мои намертво приросли к полу, а рот был беспощадно подавлен, тело-предатель дрожало, бездействием своим присягая черепу.
– Ты не сдюжишь один, – продолжал он откуда-то из теней.
Резкая боль внизу живота скрутила и не отпускала. Зуб горел в моем кулаке, питая уверенность, что тень покинула меня, вышла с потом сквозь поры кожи, выветрилась, как пары спирта, иссякла с мочой, глупая детская вера в «само зарастет». Боль дрожала и толкалась, неуклюжая, твердая, она пульсировала ниже шрама, прорывалась в пах и ниже, чтобы отрубить мне ноги, заставить ползать и умолять. Я прикусил кожу на запястье, чтобы не разбудить Эни. Откидную кровать мы делили на двоих. Гнилой, мама и Ит дышали в спальне, там можно было разложить одеяло на полу и уместиться втроем.
– Отпусти меня. – Я поднял голову, и боль ушла, утекла в густую тень под стулом, на котором висели мои вещи. Мне почудилось странное. Я увидел коровий череп, который лежал там, расколотый, мертвый.
Я смог разжать кулак. Чем дольше я сверлил взглядом зуб, тем быстрее меня отпускало. Я подцепил ботинок и швырнул его под стул. Ничего. Он не встретил никакого сопротивления и пролетел в спальню родителей. Моя взяла!
– Я размажу тебя. – Где-то на кухне лежал молоток, позавчера я плющил им консервную банку, пытаясь из жести соорудить наконечники для стрел. Индейцы обещали научить нас стрелять из лука. Еще вчера. Сейчас нужно было сплющить кое-что другое.
– Тогда они уже мертвы.
Как я понял, что увижу в спальне? Колыбель Ит до краев полна густой нефтяной жижей, тельце малышки утонуло в ней, наружу торчали лишь ее волосы, они колыхались в мерзкой, густеющей луже, как удон в супе. Луна ляпнула на кресло жирной кляксой света. В нем сидел Гнилой, плоть обвисла с костей, голова запрокинута, рот распорол голову на две половины, пасть полна зубов, я остро помню эту картину, я сам вбивал их туда. На нижней челюсти не хватало одного лишь зуба.
Я окаменел. Слеза превратилась в соль на моей щеке. Тихо, как сука, потерявшая щенков, я заныл. Никогда. Никогда я не выйду из боен. Я оживлял их собой. А теперь?
– Если зуб не пророс в тебе…
Отец? Или Ит?
Кто больше достоин? От кого меньше вреда? Кто потащит нашу разложившуюся семью за собой? Кто смелый? Был я. А теперь? Кто вместо меня?
Я сунул коровий зуб в рот, и меня тут же вывернуло, горячей густой слизью, в ней бились мои мечты, комки полупереваренной дружбы, граненые бусины страха, меня рвало, штормило, разбрасывало всем, что я думал и ел, с чем засыпал и куда целился. Затем я иссяк. Сказка не дает вторых шансов.
Зуб лежал перед самым носом, свет луны брезгливо обходил его стороной.
– Не могу. – Голос черепа дрожал, у нас была пластинка про храброго зайца, мы с Эни заездили ее до такого же звука. Череп все еще лежал под стулом. Луна подкрадывалась к нему с серебряными ножами в руках.
– Ты позовешь меня. – Череп умолял, боялся, родные мои зубы вибрировали от его стона. – Позовешь, и я приду.
– Никогда!
– Позови… – голос становился все глуше, превращался в шум за окном, скрип общего дыхания, мое сопение, – без голоса… руками…
– Никогда, – я подавился слюной, внезапно заполнившей рот, закашлялся, выплевывал из себя это слово, кричал шепотом, боясь разрушить морок, увидеть, как они просыпаются, – никогда… никогда!
– Приду. – Это я сказал? Чей голос это произнес? Я слышал в нем одну лишь мольбу. Зуб привык быть со мной единым. Теперь я остался один.
Мать лежала на боку, поджав здоровую ногу к груди, спрятавшись от всего мира, отвернув лицо к стене. Я обнял ее, прижался губами к рельсовому шраму на виске, бережно принял затылок в левую руку – смогу ли я доверять правой, как тебе? – и положил под язык коровий зуб.
– Береги их.
Перешагнул через отца и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.
Идти было некуда.
Я сел на песок, набрал полные горсти, но не стал пропускать меж пальцами, сжимал в кулаках, представляя, как иду через Костяную равнину. Назад. Возвращаюсь в эпицентр событий.
Мы знали, что Андратти разрушен до основания. Там тоже стекло вместо почвы? Или кто-то выжил? Начать сначала, обзавестись раковиной, отыскать жену-моллюска, вырыть соседей и набить их тряпками, чтоб походили на живых, жить за плотно притворенными створками, жрать свою ногу. Или прибиться к банде, отведать человеческой печени, спрятаться за броней татуировок, сменить зубы на ловчий капкан, снять скальп и носить его за поясом, выдавая за главный трофей.
«У меня же есть лодка!» – Такая простая, наивная идея пришла мне в голову. Я видел, как иду вверх по склону. Не один. Со мной любящий отец. Мы садимся в лодку и плывем долго, оставляя за спиной океан невзгод и лишений.
Лодка причаливает к другой стране, взявшись за руки, мы выходим и останавливаемся, щурясь на свет нового мира.
И те люди, что нас встречают, видят и понимают, что два человека эти – отец и сын – крепко и нерушимо дружны теперь навеки. На усталых наших лицах печать спокойного мужества. И, конечно, если б не нестерпимое местное солнце, то всем в глаза глядели бы мы прямо, открыто и честно.
И тогда люди, что встречали нас, дружески улыбнутся и тепло скажут:
– Здравствуйте!
Буря пришла, ревнивое дитя, вынырнула из-за края озера, поперла на кривых лапах, раздирая рот в капризном крике. Дождь гильотиной обрубил мечты, разъел тепло моего тела, размыл в мяшу песок под ногами. Молния разорвала ткань небес, и в эту дыру хлынул страх. Я побежал. Ноги без подсказки выбирали знакомый мотив.
