– А мама? – Я нырнул под его руку и помчался в трейлер. Откуда силы взялись.
В спину неслось:
– Не буди ее! Всю ночь ворочалась со своим бедром, насилу уснула.
Мама плыла.
Свет падал на нее сквозь открытую дверь трейлера, и я видел, как танцуют песчинки в конусе ее дыхания, собираются в узлы и фрактальные узоры. Мама спала. Трейлер едва заметно скрипел, расширяясь и опадая в такт ее дыханию. Я не стал заходить внутрь. Испугался.
– Хватит дурить. – Отец схватил меня за плечо, развернул к себе, я приготовился к тошноте, кожа помнила его трупные прикосновения, сейчас, сейчас накатит, не облевать бы ему брюхо… Теплые у бати были руки. Обычные.
– Лет тебе сколько? – Папаша выкатил глаза, отвык я от этих его концертов, но багровая рожа не сулила ничего хорошего.
– Пятнадцать.
– Ууу, какой взрослый. Читать, небось, умеешь? Фургон водить? Стрелял? Девок под юбкой щупал? – Мыльный пузырь, за радужными стенками которого я прятал надежду, что вернулся прежний отец, лопнул, жгучие брызги попали мне в глаза. Передо мной стоял тот же Гнилой, только в более удобной, подретушированной упаковке. Эта мразь ненавидела меня. И она всего лишь притворялась живой.
– Чего надо? – ощерился на отца я. – Грабли свои подбери.
– Вот взял свою задницу в руки, – так же грозно, не снижая давления пара в котле, продолжил отец, – и привел сестру домой. Она маленькая. Ей кушать пора. И спать.
Разошлись.
Так лавируют корабли в порту, чтобы случайно не отправить друг друга на дно. Хотя… что я мог ему сделать? Машинки сдохли, а руками гвоздить я не мастак.
Я взял фонарь и молоток. Гнилой проводил меня насмешливым взглядом.
«Гвоздь в башку бы ему вбить!» – думал ногами, гнал не усталость, липкий телесный вой, необходимость упасть – и кости в кисель, без снов и темницы плоти.
Гнилой прав, Ит потерялась, ей всего три, нужно найти ее как можно скорее.
«Чем оправдаешься, если ее убили?» – Казалось, ничто не заставит меня шевелиться быстрее, но я смог.
«Нет, – остановил себя от возвращения на пепельную Голгофу. – Ее там нет». Разорвал на части и развеял по ветру мысли, что с Ит могли там сделать.
В животе дергало, тащило взглянуть на одно место.
Я ненавидел его и чурался, но древний инстинкт, что гонит убийцу вернуться на место преступления, приказал мне идти к тупику, где я разделал Бака.
27. Тайна горы
Тело пропало.
Его волоком вытащили на дорогу, а там колеса и десятки ног, поспешные, торопливые знаки расправы, доносы людской жадности, затерли все следы.
Я присел на корточки.
В темени приятно стукнула память о временах, когда мы с Эни приникали к радиоприемнику, диктор читал истории о следопытах, первопроходцах, там тоже грохотали револьверы, снимали скальпы, но бал правили честь и табу, а не кто первый, тот и выжил. Отец ворчал, мы не давали ему слушать новости. По федеральному каналу гнали шепелявую кашу о надвигающейся войне, жужжали, как мухи над покойником, галдели, прорицали, обещая поля трупов и озера крови.
Мы обожали радио.
Я, тогда еще совсем щенок, в нетерпении крутил ручки настройки, силясь поймать детективную или хотя бы музыкальную волну, но все каналы плотно забила эта мура. И вот мы нащупали историю про следопытов.
Направление. Куда они могли его утащить. Я понюхал песок, разгладил его рукой.
Как читать чертовы следы? В какой стороне его искать?
«Зачем тебе Бак?!» – отчаяние, такое жгучее, родное, снизошло на меня, как херувимов свет. Я лег на дорогу, прижался щекой к теплому песку, закрыл глаза и доверился удаче. Слепая дрянь, прежде она играла на моей стороне, подкидывая если не туза в рукав, то хотя бы старшую карту на стол.
Я плакал, и наконец это были самые обычные слезы.
Вместе с зубом я вырвал из себя все сказочное и волшебное, все дерьмовое и кровавое. Никаких больше чудес.
Я представлял, как свет сочится из меня по капле, я приземляюсь, все ниже и ниже, вминаюсь в дорогу, исчезаю из мира объемных существ, становлюсь трафаретом. Плоской вырезкой.
Пружина сперва начала дрожать, затягиваясь все туже, потом зазвенела, но не распрямилась, а лопнула.
Я окончательно стал обычным.
Я слышал ветер, чуял тепло, песок скреб мне кожу.
Я открыл глаза.
Прямо перед носом лежала игла от швейной машинки. Она указывала вниз – на пересохший ирригационный канал. В этом месте он приходил из пустыни – там прежде колосились поля – упирался в дорогу под прямым углом и дальше шел с ней бок о бок, пересохшая глубокая канава с бетонным желобом, по которому из города тогда текла вода.
– Нет, – отказался я. – Нет. Нет. Нет.
Повторенное десяток раз, это слово обрело силу лезвия. Я отрезал им саму мысль, мельчайшую возможность обнаружить Бака у подножия канала. Я рассмеялся этой глупости, я отмахивался от нее, перевернувшись на спину, скат был очень круг, я хохотал над этой ерундой, съезжая на заднице вниз с десятифутовой высоты, я корчился, хватаясь за пресс, шву не нравился мой глупый гогот, я стонал, но хихикал, растирая отбитые пятки.
Я делал что угодно, лишь бы не смотреть по сторонам.
Тела внизу не было.
Зато висел запах.
Куда ушел смех?
Мне пришлось обернуться, хотя я мог этого не делать, я узнал бы его из миллиона.
Так пахли бойни.
За моей спиной висела отогнутая решетка канализационного коллектора. Дыра того размера, чтобы пролез Бак.
Над входом висела птица.
Кто-то распял ее, аккуратно, безжалостно, расправил каждое перо в крыльях. Нахлобучил на нее кукольную головку, покрасил брюшко синей краской, подвесил снизу зубы на веревочках. Птица пыталась вырваться, зубы стучали друг о друга, кукольная голова смотрела проколами глаз.
Я вполз в тоннель на брюхе, как положено, побитая шавка преклонила колени, не дай бог задеть эти сторожевые зубы. Тоннель был огромен. Мы с горлумом облюбовали дыру в три раза у́же.
Я зажег фонарь, на меня набросились тени. Они кружили мертвыми лягушками и крысами, подвешенными за лапы. По стенам расходились звезды и спирали. Я заревел без слов. Мы столько раз рисовали вместе с Ит. Я не мог не узнать ее руку.
Тараканы и кузнечики в бутылках. Живая рыба с десятком колец, продернутых сквозь жабры. Черви, кишащие меж монет в пузатых бокалах. Скелет койота с колесами от тележки из супермаркета вместо лап.
Такое нельзя сделать за один день. Это логово обживали не один месяц.
Под ногами хрустели мелкие кости. Кто жил здесь до тебя, Ит? Кого ты выгнала? Или сделала своим экспонатом?
