По этой причине следует соблюдать осторожность.
Вот подсказки, которые могут помочь при встрече с солдатами:
не говори, пока не спрашивают;
смотри в землю;
почаще говори «да» или «да, сэр», даже если солдат – женщина;
не пытайся шутить;
не пытайся показаться умной;
не размахивай перед солдатами ножом, если у них в руках огнестрельное оружие;
не тыкай в солдат своим револьвером (без патронов), если они вооружены автоматическим оружием.
И поэтому я не смотрю в глаза солдату, только поглядываю на него из-под опущенных ресниц. Он молодой, думаю, ему не больше восемнадцати. Молодые опаснее взрослых. Этот урок я усвоила в пустыне на четвертом пропускном пункте под Хартумом. Молодые солдаты бывают непредсказуемыми.
Этот солдат в синей форме, и на груди у него эмблема с белым косым крестом на голубом фоне. Андреевский флаг. Мой флаг, которому я готова салютовать. Но я все равно стараюсь не делать лишних движений.
Флаг моей страны.
Флаг моей родины.
Но я не двигаюсь.
Я не стану двигаться, потому что я не забыла Прошлое. Я помню, что Шотландия была частью Соединенного Королевства. Тогда у нас не было армии.
Солдат держит оружие – это автоматическая винтовка – у пояса и лениво водит стволом из стороны в сторону, как будто вовсе в меня не целится. Но с расстояния меньше двух метров трудно промахнуться. Тем более у него через плечо перекинута лента с магазинами для «хищника». Из этой винтовки можно выпустить пятьсот пуль без перезарядки. Об этом мне рассказала мама, когда мы подъехали к четвертому пропускному пункту на дороге под Хартумом.
«Никогда раньше не видела, чтобы солдаты на пропускных пунктах были вооружены «хищниками», – сказала мама. – Обычно ими вооружают во время боевых действий».
Это – одна из тех мелочей, которые на поверку оказываются совсем не мелочами.
Поэтому я стою, наклонив голову, и молчу. Во всяком случае, я точно не заговорю раньше, чем он.
– Предъявите документы, – говорит солдат.
«Эр» у него раскатистое. Я так давно это не слышала. Мягкое «эр» из моего детства в Шотландии. Я как будто слышу, как мисс Кэмпбелл, учительница в моей школе в Глазго, собирает у нас контрольные в последний учебный день в году.
– Меня зовут Мари, – неуверенно говорю я. – Мне четырнадцать. Я родилась на острове Арран.
Но при этом каждое «эр» у меня протяжное и раскатистое, как будто я и не уезжала из Шотландии на целых семь лет.
Солдат слышит мое произношение. Он его признает, признает меня. Мой голос вызывает у него доверие, мое произношение вызывает у него доверие. Он понимает, что я отсюда. Я имею право находиться по эту сторону его границы. Я наконец пришла.
Я дома.
Дома!
Протягиваю документы солдату.
Но солдат не берет документы, он на них даже не смотрит.
Он смотрит на меня, на ботинки у меня на шее, на мои промокшие штаны.
– И как раз поэтому ты, – солдат как бы между делом показывает стволом на мальчика, – переходишь через реку с этим?
А потом он смеется. Раскатисто так смеется.
28
Грузовик
От этого его смеха мне хочется выхватить нож – плевать на винтовку – и вонзить ему в горло. Но я этого не делаю. Выживание – это не то, что первым приходит в голову. Выживание – не импульсивное действие, выживание – игра с дальним прицелом.
Я не сопротивляюсь и послушно поднимаюсь на следующий ярус склона. И вот она – дорога. На обочине стоит грузовик, а рядом с ним – солдаты в синей форме с эмблемой Андреевского флага на груди. Ведут себя непринужденно, курят, перебрасываются шутками. Сигареты пахнут табаком. В Судане солдаты могли курить табак, а могли и марихуану из Индии. Они могли пить сок из сахарного тростника или опиум. От всего этого глаза у них становились бешеными, и они были рады любому поводу пострелять. Так что табак – это хорошо.
Солдаты (курящие табак) откидывают задний борт грузовика и стволами винтовок подталкивают нас с мальчиком, чтобы забирались в фургон. Внутри уже очень много людей, и все они сидят в клетках. Клетки кое-как сделаны из досок и мелкой проволочной сетки, но от этого они не перестают быть клетками. В клетках сидят мужчины, женщины, подростки и совсем маленькие дети. Один из малышей плачет. Не громко плачет, а тихо хнычет. Он будто бы знает, что капризничать нет смысла, но просто не может остановиться, и слезы текут сами собой. А так в фургоне тихо. Тихо, потому что всем страшно. По периметру клеток – низкие, сколоченные из досок лавки. Те, кому повезло, сидят на лавках. Они сидят, опустив голову, как будто им стыдно оттого, что у них появилась возможность немного передохнуть. В клетках для мужчин (в фургоне мужчин гораздо больше, чем женщин) вообще яблоку негде упасть. Кто-то сидит на полу, кто-то стоит, лечь нет никакой возможности.
Один солдат открывает клетку с женщинами и детьми. Когда мы заходим, женщины кивают, но не произносят ни слова. Мы садимся на пол, и одновременно я слышу, как поднимают и закрывают задний борт грузовика. И только тогда я понимаю, что в фургоне нет окон. Снаружи день не казался таким уж теплым, но внутри фургона жарко и душно. И темно. А еще здесь пахнет. Сомневаюсь, что люди в этом грузовике имели возможность нормально помыться в последние несколько дней или недель. Может, даже последние несколько месяцев. Но дело не в запахе. То есть не в том, что в фургоне пахнет рыбой и потом. Здесь стоит вонь людей, которых не выпускали из фургона по нужде. Эти люди мочились под себя, в штаны, или в угол клетки.
Это – запах стыда.
Но похоже, нам повезло. Клетки заполнены, и день заканчивается. Кто-то стучит кулаком по борту грузовика. Урчит двигатель. Мы едем.
Я начинаю отсчет. Если дорога долгая, считать нет смысла. А если нет, то я смогу приблизительно вычислить, какое расстояние мы проехали. Подсчет веду так: считаю до шестидесяти и фиксирую первую минуту на себе – просто коснувшись какой-нибудь части тела. А потом снова начинаю считать. Пальцы на руках, соответственно, – первые десять минут. Обычно я начинаю с правой руки. Если идет одиннадцатая минута, я прикасаюсь ко лбу. Двенадцатая и тринадцатая – брови. Четырнадцатая и пятнадцатая – глаза. И так дальше: уши, щеки (всегда сначала правая), нос, верхняя губа, нижняя губа, подбородок. Если дохожу до шеи, значит прошло двадцать две минуты.
Грузовик останавливается, когда я дотрагиваюсь до левой груди. Двадцать восьмая минута.
Задний борт откидывают. Мы все выдыхаем и вдыхаем свежий воздух. Даже малыш перестает хныкать.
– Пункт регистрации номер один! – выкрикивает один солдат. – Мужчины на выход!
Солдаты остаются на дороге, а в фургон заходят три охранника в бронежилетах и шлемах. Они не вооружены, но у них дубинки. Щитки на шлемах подняты.
