– Все мужчины на выход!
Мужчины, которые сидели на полу, встают. Но не все. Думаю, сидеть остались те, кто не понимает английский.
– Встать! – орет один из охранников на оцепеневшего от страха мужчину, как будто криком можно решить проблему. – ВСТАТЬ!!!
Я прошла через это в пустыне, тогда солдаты остановили нас в четвертый раз. Когда мы не сделали то, что они от нас требовали (потому что не понимали, чего от нас хотят), они срывались на крик.
Они на нас орали.
Это жутко, когда на тебя орут на языке, который ты не понимаешь. Особенно страшно, когда на тебя орут на языке вроде арабского. Для иностранца слова на арабском могут показаться грубыми, хотя в переводе они вовсе не грубые. Страх нарастает, когда нет обратной связи. Когда ты не можешь ничего объяснить, не можешь уговорить или упросить.
Не можешь даже взмолиться.
Сначала мы подумали, что солдаты хотят от нас того, что и все солдаты на пропускных пунктах. Денег. Нас уже не первый раз останавливали на дороге от Хартума. Такие остановки были в порядке вещей еще до чрезвычайного положения. Наш шофер, отец Мохаммеда, он понимал язык солдат и хорошо знал, что надо делать.
На первом посту нас оштрафовали за превышение скорости.
«Мы превысили скорость?» – удивилась мама, когда отец Мохаммеда сел обратно в машину.
«Конечно превысили, – ответил отец Мохаммеда. – На этой дороге все превышают».
«Это почему? Какой здесь скоростной режим?»
Отец Мохаммеда рассмеялся:
«Это зависит от того, сколько, по их мнению, у вас денег».
В тот день получалось, что чем дальше мы ехали на север, тем чаще превышали скорость. И переговоры с солдатами занимали все больше времени. На четвертом пропускном пункте отец Мохаммеда вышел поговорить с солдатами и не возвращался целых двадцать минут.
И именно тогда мама, поглядывая в окно, сказала те роковые слова:
«Никогда раньше не видела, чтобы на пропускных пунктах солдаты были вооружены „хищниками“. Обычно их используют во время боевых действий».
«А я, – сказал папа, – никогда раньше не видел ребенка с „хищником“ в руках. Посмотри на него. Ему же не больше четырнадцати».
Не больше четырнадцати. А мне четырнадцать. Я внимательнее присмотрелась к тому солдату. Как я уже говорила, в наступившие времена трудно определить возраст человека, но тот долговязый и немного растерянный парень действительно был скорее мальчишкой. Он был похож на только появившегося на свет жирафенка, который встал на ноги, но еще не знает, как ходить. Мужчины – взрослые мужчины – зашли в белую дощатую будку для ведения переговоров, и паренек остался один. Он не знал, чем себя занять, и было видно, что он не понимает, в чем его задача как солдата. Защищать кого-то? Охранять? Или убить? Никакой самоуверенности, никакой развязности, только смутное ощущение тревоги. Он даже как-то ссутулился, когда заметил, что я за ним наблюдаю, как будто груз магазинов с патронами давил ему на плечи.
Десятилетний Мохаммед (он тогда с нами поехал только потому, что в деревне у границы жили его дедушка с бабушкой, и они с папой планировали у них заночевать) попросился в туалет. Ну или пописать в песок.
«Думаю, будет лучше, если ты подождешь, пока не вернется твой папа», – сказала мама.
И он ждал. Мы ждали. Было жарко, нам все это надоело, но нам не было страшно. А потом в постовой будке поднялся крик. Но это тоже нас не напугало и даже не удивило. Мы понимали – это тактика солдат на переговорах. Во всяком случае, мы так думали. Но мы не могли расслышать, да и понять, что именно там кричали. А вот молодой солдатик с «хищником» понял и сразу пошел в будку.
И даже тогда я ничего такого не заподозрила, просто сидела и наблюдала за мухой, которая ползла вверх по окну и оставляла на пыльном стекле отпечатки своих лапок. Я часто спрашиваю себя: что сказал или не сказал отец Мохаммеда в той будке? Что он сделал или отказался сделать, перед тем как тот паренек начал стрелять?
Тра-та-та-та-та.
Надеюсь, это было не из-за денег. И еще надеюсь, это не было по ошибке – просто случайно нажал на спусковой крючок.
Окна в будке были без стекол, поэтому пули очередями ложились прямо в песок. И некоторые белые доски, которыми была обшита будка, трескались от выстрелов. Или это у меня в ушах трещало.
И тогда папа выпрыгнул из машины.
Мой папа, который всегда мог все уладить, выпрыгнул из машины.
А из будки выскочили трое мужчин. Вернее, двое мужчин и паренек. Отец Мохаммеда остался в будке.
Папа начал что-то говорить. Помню, он говорил настойчиво, но спокойно и ладони держал раскрытыми. Не знаю, что именно он говорил, – его голос заглушали крики солдат.
Они орали, но мы не могли понять ни слова.
«На выход! – рявкнул охранник мужчинам в грузовике. – Я сказал – на выход!»
Возможно, именно это кричали солдаты, когда окружили нашу машину тогда в пустыне. Что-то вроде «На выход!». Но мне так не показалось. Да и папа к тому моменту уже вышел из машины.
«На выход!»
И тут начинается суматоха. Я ничего не понимаю. Мужчины в грузовике кричат что-то солдатам в ответ, потому что тоже ничего не понимают. Один из них встает и начинает трясти клетку, как горилла, будто так может что-то изменить. И папа тоже думал, что может что-то изменить.
А мне хочется кричать: «Хватит! Замолчите! Хуже будет!» Но я сижу как приколоченная.
Так же я сидела, когда мама вышла из машины. Мама не любила, когда ею командуют.
Да, мама вышла из машины и тоже начала что-то говорить. Солдатам это не понравилось. Мама не понравилась. Не знаю почему. Потому, что она женщина, или потому, что она моя мама. Мама, которая не привыкла слышать в ответ «нет». Иногда мне кажется, что я хоть немного, но такая, как мама.
А тогда мне очень не понравились глаза паренька с «хищником». В них не было дикости, как у обкурившихся марихуаной солдат, но они пугали. До ужаса. Потому что в них был страх. Я смотрела в глаза человека, который напуган. Напуган, как маленький ребенок. Можно сказать, я в тот момент смотрела в зеркало.
И я не вышла из машины.
Не вышла.
«Быстро! На выход! Шевелись!»
Мужчины в грузовике, толкаясь, пошли на выход. Одна женщина что-то закричала. Я не понимала ее язык, но ее голос звучал настойчиво и в то же время так, будто она хочет успокоить. Она обращалась к мужчине, который тряс клетку, как горилла. Возможно, она хотела подарить ему надежду, или умоляла о чем-то, или в последний раз хотела сказать о своей любви.
Как бы я хотела, чтобы мама с папой тогда в пустыне успели сказать о своей любви.
О том, что они любят друг друга.
О том, что мама любит меня.
