Бабушка ничего не говорит о моем зубе. Возможно, потому, что он скрыт за плотно сжатыми губами. Мой навсегда сломанный постоянный зуб.
В этот вечер я ложусь в кровать, но не сплю.
Я не сплю, когда бабушка поднимается наверх и выключает свет.
А еще немного погодя я крадучись спускаюсь и ворую тоффи. Как маленькая.
Я – маленькая!
Вернувшись к себе в комнату, ложусь, прижимаю тоффи языком к нёбу и сосу, сосу, а сама жду мальчика.
Но в эту ночь он не приходит.
78
Вид с холма
В пути я не всегда знала, где нахожусь, но всегда знала, куда иду. А теперь я дома, и все стало с точностью до наоборот. Я знаю, где я, но не знаю, куда мне идти. Голова у меня как в тумане.
Я решаю подняться на вершину холма за домом бабушки. В Прошлом там все сразу становилось ясно и понятно.
– Мы пойдем вдоль протоки, – говорю я мальчику. – Сделаем привал у того дерева.
Мальчик отрицательно качает головой.
Он от-ка-зы-ва-ет-ся.
– Мохаммед может остаться со мной, – говорит бабушка. – Поможет занести дрова в дом. Поможешь, Мохаммед?
Мальчик кивает.
Я многозначительно смотрю на него.
Он смотрит на меня. С вызовом смотрит.
И в результате я иду одна. Иду быстро, не останавливаясь у веселого дерева, сразу начинаю подъем. Продираюсь сквозь подлесок – он разросся за эти годы. Наверное, потому, что никто не ходил этой дорогой. А я иду. На вершину поднимаюсь вся в репейнике и в царапинах.
День ясный и теплый. Видно на мили вокруг. Надо мной – огромный купол неба. За моей спиной – воинственные горы Аррана. В ложбинах между холмами гнездятся деревни, петляют редкие дороги. Солдат нигде не видно. Передо мной – сверкающая гладь, Ферт-оф-Клайд, который отделяет эту безопасную и пригодную для жизни землю от Основных территорий.
Дышать становится немного легче. Но недолго. Там, на Основных территориях, есть кое-что еще.
Лагерь.
Темное пятно на противоположном берегу. Хлопающий на ветру полиэтилен и снующие туда-сюда люди-муравьи.
Оказавшись на острове, я совсем забыла о лагере. Но он меня не забыл. Лагерь притаился в засаде и ждет. Вот что привело меня на вершину холма. Я знала, что здесь будет. Знала, с чем мне придется столкнуться.
Какая-то часть меня хочет закричать: «Держись! Это нечестно! Что этому лагерю от меня надо? Разве я не отбыла свой срок? Разве не прошла свой путь?»
Я закрываю глаза в надежде, что, когда их открою, лагерь исчезнет.
Но он не исчезает.
Хотя должен, потому что он основан на том, чего не существует.
У меня снова путаются мысли. Может, потому, что не только слова, но и реальность бывает переменчивой? Оглядываюсь по сторонам. Пытаюсь найти надежные ориентиры.
Небо.
Море.
Остров.
Камни.
Земля.
Да, я думаю, папа, тут бы мы с тобой пришли к согласию. Настоящие вещи, на которые можно положиться, – это те, которые можно потрогать руками.
А как же ненастоящие, искусственные? Те, которые мы сами придумываем, а потом даем им названия, как будто они такие же настоящие, как камни?
Вот эти:
законы;
нации;
страны;
а еще – границы.
Вечно эти границы.
Границы. Границы. Границы.
То, чего ты не понимаешь и не можешь потрогать, как камень. Разные сказки, эрратики. То, что движется, блуждает и не может остановиться.
Вот почему этот лагерь, который был основан на придуманных вещах, таких как нации и границы, не должен существовать. Но он существует. Я это знаю, потому что, если подойти к нему ближе, можно дотронуться до этих кусков полиэтилена, до этих похожих на муравьев людей.
Можно даже прикоснуться к их страданиям.
Поэтому я больше не могу от него отказываться. Лагерь существует, стану я на него смотреть или нет. В голове проясняется. Я собираюсь поговорить об этом лагере с Верховным канцлером.
79
Питер настоящий
Питер тоже настоящий. Он настоящий, потому что до него можно дотронуться (хотя я не дотрагиваюсь), а еще потому, что он всегда здесь. Он в бухте. В начале дня приводит в порядок лодку или рыболовные снасти или сортирует ящики, которые развозит по разным поселкам на острове. А если собирать водоросли среди дня, он тоже там. И в конце дня, когда разгружает лодку, распаковывает ящики и свертывает тросы в бухту. И насвистывает.
А еще он там, когда я спускаюсь с вершины холма.
– Привет, Мари! – говорит Питер.
И в этом нет ничего необычного, но после того, как я вернулась на остров, он порой говорит довольно необычные вещи.
Например, когда увидел меня в первый раз после болезни: «Рад, что ты снова на ногах, Мари. Я за тебя волновался».
Хотя не думаю, что его вообще может волновать – жива я или умерла.
Или: «Тебе надо больше о себе заботиться. Нарастить немного мяска на косточки!»
Как будто можно намазывать мясо на кости, как масло на хлеб. Берешь и мажешь, мажешь, мажешь, чтобы пожирнее было.
Или: «Мари, замри на секунду. Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя прекрасные глаза?»
Из этого можно сделать вывод, что мы с Питером смотримся в разные зеркала.
Или: «Кажется, Господь решил подарить тебе кусочек яркого синего неба и бросил две щепотки по бокам от носа».
Нормальные люди так не говорят. Тем более такие, как Питер. Так только в книжках люди разговаривают. Насколько я знаю. Хотя я уже давно не читала книжек и могу ошибаться.
Сегодня я ему отвечаю:
– Привет, Питер. А ты знаешь, что твое имя значит «камень»?
Эти слова вдруг, спустя много лет, звучат у меня в ушах. Я слышу, как их произносит папа. Наверное, мы говорили о Питере в Прошлом. Или это бабушка сказала, что у мальчика странное имя, совсем не шотландское. А папа ей ответил: «Это греческое имя, Петрос – означает „камень“». Возможно, это еще одна причина, почему Питер – настоящий, почему он такой живой.
– Ты – настоящий, – говорю я. – Как камень.
– Ты тоже, – говорит Питер. – Только мне иногда кажется, что ты живешь в каком-то другом измерении, не как все мы.
И он смеется. Но его смех хороший.
– А знаешь, – говорит он, – я рад, что ты сегодня в одиночестве.
– В одиночестве?
– Без твоей маленькой тени.
