– В прошлый раз не помогла.
– Возможно, ты просто слишком рано забрала его оттуда, – замечает бабушка.
Я чувствую сквозь полотенце лезвие ножа. Оно с зазубринами.
– Когда ты думала, что он твой внук, ты покупала ему сладости. Одежду. Ты учила его. Представляла, как он пойдет в школу. Ты даже… – Я замолкаю, потому что понимаю, что перехожу на крик. – Ты сделала так, чтобы он хотел быть с тобой. Чтобы он хотел быть как ты! А теперь ты даже не утруждаешь себя тем, чтобы уложить его в постель!
Бабушка вытирает руки.
– И как ты думаешь, Мари, почему я этого не делаю?
Я понятия не имею почему, поэтому просто стою и молчу.
– Чтобы ему было легче расставаться со мной, – продолжает бабушка. – А мне с ним, если на то пошло. Чтобы помочь нам обоим. Я стараюсь, чтобы не было хуже, когда его от нас заберут.
– Заберут? – Тут я действительно перехожу на крик. – Почему ты не пытаешься бороться? Папа всегда боролся. Он бился за все, во что верил. Папа бы никогда этого не допустил. Он не стал бы стоять в стороне и смотреть, как уводят ребенка… любого ребенка. Просто уводят с глаз долой. Отправляют в распределительный центр, как мусор в помойку. В тюрьму сажают. Потому что этот центр и есть тюрьма. Я знаю, я там была. Это – настоящая тюрьма!
– Как ты смеешь приплетать к этому отца? – возмущается бабушка. – Ты ничего не знаешь, Мари. Вообще ничего.
Вот и все. Я бросаю полотенце, а вместе с ним и нож. Я должна бросить нож, потому что боюсь сорваться. Пусть даже она моя бабушка. Я за себя больше не отвечаю.
– Сядь, Мари, – говорит бабушка, а когда я не подчиняюсь, усаживает меня силой. – Сядь и послушай меня хоть раз.
Но сама бабушка не садится. Она стоит надо мной, скрестив руки на груди.
– Мне шестьдесят девять лет, Мари. До инъекции мне осталось чуть меньше пяти лет. Я здорова. Мне есть ради чего жить. Поэтому, если я соглашаюсь добровольно на инъекцию, я должна верить в то, что этому есть оправдание. И я верю в то, что такое оправдание есть. Это – высшее благо. Вот почему мы, все жители Аррана, так поступаем. Вот почему мы дали обещание. Как и все граждане других стран Северного экватора, стран, которые подписали Хартию продолжительности жизни. Мы говорим, что наш остров может выдержать определенное количество жителей. И мы согласились с тем, что будет лучше для всех жителей острова, если здесь будет достаточно еды для здоровой и счастливой жизни, пусть даже мы будем жить не так долго, как нам хотелось бы. Понимаешь, Мари, речь не обо мне, это касается всех. Всего сообщества. Сколько овощей сможет дать остров, если мы культивируем земли, если мы все на него навалимся. И земля все еще плодородна. Речь о том, сколько рыбы мы можем выловить, чтобы осталось еще и нашим детям и внукам. Но такое не дается без жертв. Когда Арран ратифицировал Закон об ограничении продолжительности жизни до семидесяти четырех лет, этим мы все на Арране сказали, что верим во что-то большее, чем мы. Большее, чем жизнь каждого из нас, чем жизни наших детей или, Мари, жизни наших внуков. Но баланс очень хрупок. Мы должны противостоять всему и всем, кто хочет, не важно, по каким причинам, дестабилизировать эту систему.
Так что да, мне жаль, что так получилось с Мохаммедом. И мне жаль всех людей в лагере. И даже всех людей из стран Центрального экватора, которые вынуждены покинуть свои дома. Они в этом не виноваты. Но и нашей вины в этом тоже нет. Мы делаем все возможное, чтобы защитить всех людей, которых может выдержать наш остров. Но здесь не может быть исключений. Ни для Мохаммеда, ни для тебя, Мари. Потому что это не просто правила и нормы, как тебе нравится думать, это ткань, которая держит наше сообщество вместе. Она делает возможной жизнь, ради которой мы согласились пойти на жертвы.
Теперь ты понимаешь?
Может, и понимаю. Во всяком случае, понимаю, пока поднимаюсь по лестнице.
93
Обещание
Мальчик лежит на полу в моей комнате. Но не как обычно, уютно свернувшись калачиком, уткнувшись носом в подушку и укрывшись одеялом. Нет. Он распластался, раскинув руки и ноги в стороны, и прижался левым ухом к щели между половицами. Он плачет, но тихо, как будто не может поднять голову. Как будто все, что он услышал через щель между половицами, придавило его к полу.
Депортация. Отошлют, выбросят, как мусор.
Мусор.
«Туда мы в нашей стране выбрасываем мусор».
– Прости, – говорю я. – Мне так жаль.
Но мои извинения на него не действуют. Мальчик даже не пошевелился. Но и на меня они не действуют. Какой от них прок?
– Посмотри на меня.
Не смотрит. Лежит, раздавленный горем.
– Хорошо, тогда послушай меня. Слушай очень внимательно. Депортация. Ее не будет. Я этого не допущу.
Я этого не допущу.
Как будто я – Питер. Как будто я могу хоть как-то контролировать ситуацию. Как будто я верила, что может быть по-другому.
Мальчик продолжает плакать, но все-таки переворачивается на спину и начинает утирать кулаками слезы. Смотрит невидящими глазами в потолок.
– Мо?
Не знаю, почему назвала его Мо. Его ведь не так зовут.
Он всасывает верхнюю губу и прикусывает ее сломанным зубом. На меня все еще не смотрит.
– Ты останешься. Ты останешься здесь. На Арране. Никто тебя никуда не отошлет.
Да, конечно, я очень этого хочу, хочу, чтобы мой Лучрэм-Бёрн стал и его Лучрэм-Бёрном.
Но это не так.
– Если хочешь остаться, останешься. – Я молчу немного и спрашиваю: – Ты хочешь остаться?
Я думаю о его золотой земле. О его семье. О его прошлом. Обо всем, что наполняет его маленькое тело. Все это может утянуть его совсем в другую сторону.
– То есть я понимаю, что это – не дом. И никогда не станет домом. Я знаю…
Что я знаю?
Столько времени, а я даже имени его не знаю!
– Но если ты хочешь остаться, ты только скажи.
Если бы это было так просто. Если бы мир был прекрасен, папа.
Но мир прекрасен.
Он должен быть таким. А если это не так, мы сделаем его прекрасным. Верно, папа?
Вот почему я сижу на полу и жду.
Я жду.
И какое мне дело до Времени?
Наконец, после длящегося и длящегося ожидания, мальчик садится. Смотрит на меня.
И кивает.
– Вот так! Правильно!
Я радуюсь, как будто выиграла некую битву. Как будто у меня есть основания радоваться.
Я улыбаюсь и притрагиваюсь к своему сломанному зубу:
– Ты и я, мы вместе. Обещаю.
Мальчик медленно поднимает руку и дотрагивается до своего зуба. Но он не улыбается.
