Я заново обмакиваю перо в чернила и превращаю слезинки в песнь.
Подменыш
Лизель!
Кто-то звал меня по имени. Я попыталась сбросить тяжкий груз тьмы, державшей меня в плену сна.
Лизель!
Голос был знакомый, любимый, однако я не могла вспомнить, где и когда слышала его раньше. Огромным усилием я разлепила веки.
Я была в Роще гоблинов. Навстречу мне двигалась фигура в красном. Я узнала ее, даже не видя лица. Ну кто еще мог стащить мою накидку!
«Кете!» – крикнула я, но мой голос куда-то исчез.
Сестра обвела глазами лес, словно услышав смутное эхо. Ее взгляд не остановился на мне, она не замечала меня, хотя я стояла прямо перед ней.
«Кете!» – крикнула я опять и поняла, что невидима.
«Лизель! – Кете металась по Роще гоблинов. – Лизель, Лизель, Лизель!»
Сестра выкрикивала мое имя, точно призыв или заклинание. Трясущимися руками она залезла в свою сумку и извлекла оттуда ворох бумажных листков. Сердце у меня екнуло. Это же моя пьеса, та, что осталась дома. Я назвала ее Der Erlkönig.
Снова порывшись в сумке, Кете достала еще один лист бумаги и карандаш. К своему удивлению я обнаружила, что листок испещрен крохотными картинками – изображениями рук, глаз, губ, платьев. Я и не знала, что моя младшая сестренка рисует, да еще так хорошо.
Положив бумагу на колено, Кете принялась что-то усердно царапать. Я склонилась над ее плечом. Что она зарисовывает на этот раз – может, дерево? Впрочем, Кете не рисовала, а писала.
Дорогой Йозеф!
Письмо, она писала письмо – сумбурное, полное страха и отчаяния.
Лизель пропала. Лизель пропала. Лизель пропала.
В спешке сестра не обращала внимания на ошибки и корявый почерк.
Лизель прпала, ее имя все забыли. Я не схожу с ума. Я не сумашедшая. У меня в руках докзателство что она была, и я пишу сечас чтобы передать его тебе. Опубликуй это, Йозеф. Сыграй. Сыграй ее музыку. А птом напиши мне, мне и маме. Скажи всем, что Лизель существует. Что Лизель жива.
Она даже не поставила подписи. Держа письмо перед собой, как величайшую ценность, Кете сделала робкий, боязливый шаг за пределы Рощи гоблинов.
Над лесом разнесся странный сдавленный крик. Я испуганно отскочила: Кете со злостью разорвала письмо и швырнула клочки за спину. Белые обрывки кружились в воздухе, точно лепестки. Некоторые полетели в мою сторону, я осторожно вытянула руку, опасаясь, что она пройдет сквозь бумагу, как сквозь туман. К счастью, обрывки оказались вполне осязаемы. Я собрала их все и попыталась сложить вместе: кусочек руки, кончик пальца, уголок губ, половина глаза. Я искала себя, искала подтверждение своего существования и не находила его. На месте моего имени была лишь пустота.
Мир вокруг потемнел. Я уронила лицо в ладони и заплакала.
* * *
Играет скрипка. Сердце мое замирает, узнав эти сладкие переливы, эту изысканную эмоциональную чистоту. Йозеф.
Я отняла руки от лица. Йозеф и Франсуа стояли передо мной и давали концерт для публики. Как только отзвучала последняя нота – оба взяли ее синхронно, в полной гармонии, – восхищенные зрители вскочили со своих мест. Я ощущала шквал аплодисментов, но не слышала их, читала крики «браво!» и «бис!» по губам, однако в помещении царила гробовая тишина.
Отвесив небрежный поклон, Йозеф вдруг удалился; поспешность его выглядела странной, почти неприличной. Кое-как задобрив удивленную публику, Франсуа поторопился за ним. Вслед за обоими я вошла в смежную комнату – маленькую, уединенную, создающую обстановку интимности. Молодые люди ссорились: Франсуа горячился, мой брат, напротив, отвечал коротко и хмуро. Качнув головой, Йозеф произнес что-то, от чего его темнокожий друг запнулся на полуслове.
Лизель.
Я не услышала, но почувствовала. Имя, произнесенное вслух, нашло отклик в глубинах моего сердца. Йозеф повторил его, и Франсуа смягчился. Он подошел к Йозефу, заключил в объятья и позволил выплакаться. Франсуа вытер слезинки, катившиеся по щекам моего брата, – некогда так делала и я, – а затем начал целовать его, но не как я, а чувственно и нежно, умело и страстно. Я отвернулась, не желая подглядывать за ними, и вернулась в музыкальную комнату, туда, где брат оставил смычок, скрипку и ноты на пюпитре.
Für meine Lieben, ein Lied im stil die Bagatelle, auch Der Erlkönig. «Король гоблинов. Багатель. Посвящается моим родным и любимым».
Я ощутила странный толчок в сердце, как будто кто-то вынул его из моей груди и сильно тряхнул. Моя музыка. Брат исполнял мою музыку, и не просто для себя, а для всех.
Я улыбнулась. Села за клавир и провела пальцами по блестящим клавишам слоновой кости. Я начала играть сонату Моцарта, которую в детстве мы с Йозефом репетировали без конца. Мало-помалу, с каждой следующей нотой ко мне постепенно возвращался звук.
За моей спиной кто-то взял скрипку и стал подыгрывать. Я обернулась, чтобы посмотреть на него, и улыбнулась своей лукавой улыбкой феи-озорницы.
Зефферль. Мой младший братишка, как всегда, был невероятно красив. Мягкие кудри золотились в отблесках солнечного света, падавшего откуда-то издали, ясные голубые глаза сияли. Его лицо почти утратило детскую пухлость, скулы и подбородок приобрели четкий рельеф. Мы играли дуэтом, как в прежние времена, однако в его манере появилось что-то новое.
Исполнение Зефферля неизменно отличалось кристальной чистотой и прозрачностью. Это была божественная музыка иных миров, совершенная и почти беспощадная в своей точности, потрясающая по красоте, одухотворенная и воздушная. Однако когда он приблизился ко мне, тембр звучания изменился – оно стало более теплым и томным, более загадочным, более… человеческим. Пальцы мои ослабли, несколько раз я сбилась.
Музыка толкала меня, подгоняла вперед, возносила вверх. Я поняла, что слышу не голос Йозефа, а свой собственный. Это он звучал у меня в голове, когда я сочиняла пьесу, к нему я прислушивалась, испытывая гнев, радость или печаль. Я вгляделась в сумрачную дымку: а Йозеф ли это? Силуэт напоминал фигуру моего брата, но вот он подошел ближе, и я изумилась: как вообще я могла ошибиться? Золотые кудри превратились в серебристо-белую гриву, голубые глаза поменяли цвет на серый и зеленый. Король гоблинов.
Так все-таки Король гоблинов или Йозеф? Они были и похожи, и непохожи, как те портреты в галерее: все они изображали разных персонажей, и в то же время одного – Эрлькёнига.
Мои руки соскользнули с клавира. Скрипач подошел вплотную и хищно улыбнулся, обнажив острые зубы. Глаза поблекли, из голубых сделались серыми, а затем приобрели бездонную матовую черноту, как у всех гоблинов.
* * *
Резко втянув воздух, я проснулась. Остатки мелодии растворились, рассеялись вместе с остатками сна. Я с кем-то играла дуэтом… С Зефферлем? Нет, с кем-то другим. С кем-то высоким и стройным, кто выплетал в моей душе мотив, совершенно чужой, непривычный и одновременно до боли знакомый. В сознании мелькнула тревожная догадка, но я не хотела над этим думать, выносить к свету и анализировать. Я отогнала ее прочь вместе с рваной дымкой сна.
