Несмотря на то что в камине трещало яркое пламя, мне было холодно, а кроме того, я взмокла от пота. Я села в кровати. Кости ломило, все тело тряслось мелкой дрожью, как после гриппа. Меня мучили голод и жажда, но сильнее всего, до зубовного скрежета – тоска по дому. Я представляла, как мама приносит мне кружку теплого молока с травами, садится рядом и обнимает меня, и под защитой ее натруженных рук я впадаю в блаженное забытье. «Mutti, Mutti, – хныкала бы я ей в плечо, – Mutti
[33], мне так плохо».
Там, наверху, мама и Констанца отругали бы меня за то, что я слишком долго разлеживаюсь в постели. Солнце трудится без выходных, как и мы, всегда повторяла мама. Даже в самые тяжелые дни, когда менструальная боль сверлила низ живота каленым прутом, когда осознание тщетности своего существования намертво сдавливало горло, я всегда находила силы протянуть еще час, управиться еще с одним делом, выполнить еще одну работу. Так было легче: не задумываться о долгой дороге впереди, чтобы не погибнуть в топком болоте повседневности.
Теперь, не имея цели, лишившись забот и обязанностей, я не знала, как привести в порядок мою не-жизнь, как придать смысл долгим часам. Мысль о клавире, стоящем в соседней комнате, не отпускала; ноты, намалеванные углем на свадебном платье, просились на бумагу. Запиши, настойчиво требовал голос у меня в голове, похожий на голос Короля гоблинов. Запиши свою музыку.
Я хотела, отчаянно хотела это сделать, но та часть меня, которая представляла собой зияющую рану, не давала возможности даже посмотреть на ноты, запечатленные на белом шелке, воскресить в памяти унижение, боль и разочарование, пережитые мною. Музыка, написанная вместе с Зефферлем, была другой, правильной; брат находился рядом, давал подсказки и поправлял ошибки. Багатель, которую я посвятила ему и назвала именем того, кто вдохновлял нас обоих, также зазвучала лучше после того, как он приложил к ней умелую, тонко чувствующую руку. Но это сочинение – начало сонаты, написанной в мою брачную ночь, – вызывало у меня жгучий стыд, было моим позором. Позорно, а потому велико, убеждал внутренний голос. Велико, потому что правдиво.
Я встала с постели и побрела в кабинет. Слабость моя не уменьшилась; чем дольше я бодрствовала, тем больше слабела. Я подумывала о том, чтобы приказать Веточке и Колютику принести что-нибудь из еды, но тут же отказалась от этого намерения. Мне хотелось одиночества. Хотелось плакать. Став невестой Короля гоблинов, я плакала от гнева, досады и печали, но ни разу не позволяла себя выплакаться как следует. Пореветь всласть, не сдерживаясь. Тяжесть этих невыплаканных слез давила мне на сердце, стесняла дыхание.
Я села за инструмент. К горлу уже подкатывал комок, крылья носа подрагивали, глаза наполнялись влагой. Слезы были совсем близко, и все же никак не проливались. Я думала о маме, папе, Констанце; о Йозефе и Кете.
Меня мучила тоска по Йозефу – острая, разящая, словно смертельный удар кинжалом в сердце. Тосковать по нему было все равно что потерять частицу себя и учиться жить без нее, как без руки или ноги. Как человек может жить без руки или ноги? Он учится существовать вокруг своей потери, воспринимать пустоту на месте утраченной конечности как часть себя.
Тоска по Кете была тоской по летнему дню темной зимней ночью. Моя любовь к сестре – величина постоянная, так же как присутствие Кете в моей жизни, ведь мы делили постель с самого детства. Если Йозефа я считала частью себя, то Кете служила мне вспомогательным пространством, окружала, дополняла и заполняла пустые места. Она была солнечным светом в пучине моего мрака, сладостью, убирающей мою горечь. Я знала, кто я такая, именно потому, что знала, кем не являюсь: моей сестрой. Без той, что формировала меня, я испытывала неуверенность; все вокруг становилось зыбким и шатким. Потеряв Кете, я потеряла опору.
Выпустить их я не могла. Призраки моей семьи были заперты в ловушке, и, чтобы дать им свободу, я нуждалась в посторонней помощи, в ком-то, кто вывернет меня наизнанку, вскроет грудную клетку, разорвет пополам. Отпусти. Отпусти. Отпусти. Нет, в одиночку мне не справиться. Я должна сбросить бремя, переложить его на чужие плечи, избавиться от невыносимо тяжкого груза горя. Мне нужен тот, кто заберет у меня эту ношу, отсосет яд из раны. Мне нужен друг.
Я уронила голову на руки, и по черно-белым клавишам закапали слезы. Они капали медленно, ровно и нисколько не облегчали чудовищную боль, скопившуюся в моей груди.
* * *
Мое пребывание в Подземном мире напоминало работу заводного механизма: я спала, ела, спала, гуляла, спала, ела, спала, сидела за клавиром, спала, гуляла, спала. Да, в царстве гоблинов я почти все время спала. Мне, долгие годы вынужденной вставать до рассвета, поначалу это казалось роскошью, но со временем даже сон перестал быть средством убить время. Я впервые испробовала вкус скуки и возненавидела его.
Веточка и Колютик предложили устроить пикник на берегу озера. Сидя у воды, мы наблюдали за русалками, которые то всплывали к поверхности, то снова уходили на глубину, и за группой подменышей, развлекавшихся на другом берегу. Неожиданно в памяти возник образ Йозефа с гоблинскими глазами. Я нахмурилась.
– Подменыши – это кто? – спросила я.
Колютик настороженно посмотрела на меня.
– К чему этот вопрос, смертная?
Я могла бы наказать грубиянку, ведь ей полагалось обращаться ко мне «ваша светлость». Колютик же, подобно Констанце, называла меня, как ей вздумается.
– Простое любопытство, – сказала я. – Это… дети? Дети Короля гоблинов?
Веточка и Колютик расхохотались. Их пронзительное кудахтанье, умноженное эхом, разнеслось над водами Подземного озера и достигло противоположного берега.
– Дети? – ухмыляясь, переспросила Колютик. – Нет. В браке смертной девы и Эрлькёнига ни разу не рождалось детей.
– Вообще-то… – подала голос Веточка, но Колютик тут же ее перебила.
– Подменыши – так, никто. Невезучие бедняги. Ни рыба ни мясо, не гоблины и не люди.
– Разве такое возможно? – Подменыши на другом берегу пускали по воде «блинчики», отчего на поверхности расходились светящиеся круги. В неярком, переменчивом освещении грота эти существа более походили на ватагу сорванцов, чем на элегантных кавалеров, с которыми я танцевала на балу. Их отличала какая-то детская невинность наряду с отсутствием возраста. На вид каждому можно было дать лет пятнадцать, а можно – все пятьсот.
– Если они не помесь людей и гоблинов, то кто же?
– Результат желания, – тихо произнесла Веточка.
Оглушительная, громче удара гонга, тишина разлилась над гротом. Колютик метнула на товарку злобный взгляд.
– Желания? – Ко мне вернулось смутное, полузабытое воспоминание: плач моего крошки-брата в соседней комнате, горячая мольба сохранить ему жизнь.
Подменыш женского пола, хорошенькая девушка, отделилась от группы своих соплеменников и робко направилась в мою сторону.
