Безобразная правда меня потрясла. К горлу подкатила тошнота, я почувствовала отвращение к еде.
– О, да, – Колютик взяла с подноса еще одну ягоду, – чувства будут уходить медленно, но неумолимо. С каким из них ты готова расстаться в первую очередь, смертная?
С каким? Ни с каким. Забыть вкус клубники? Запах летнего вечера, ощущение гладкого шелка на коже? Отказаться от роскоши видеть Короля гоблинов, не чувствовать его поцелуев, его рук, пытливо исследующих холмы и долины моего тела, не слышать звучания его скрипки? А музыка, боже, музыка! Смогу ли вынести пытку этой утраты?
– Не знаю, – прошептала я. – Не знаю.
Колютик стащила с подноса очередную клубничину.
– Тогда ешь, пей и веселись, пока можешь, ибо завтра… – Договаривать не было нужды.
Впервые за много дней я осознала тяжесть и чудовищные размеры своей жертвы. Живя в верхнем мире, я постоянно во всем себе отказывала, а потому знала, каким тяжким ударом станет для меня утрата чувств, особенно теперь, когда я познала богатство ощущений, которые способно подарить тело.
– Сколько? – спросила я. – Сколько времени пройдет, прежде чем… это начнется?
Колютик снова пожала плечами.
– Зависит от твоей памяти.
– Как это?
Глаза гоблинки заблестели.
– Известно ли тебе, смертная, какая сила вращает колесо бытия?
Этот неожиданный поворот меня смутил.
– Нет.
Моя камеристка улыбнулась, но ее улыбка была полна презрения и насмешки.
– Любовь.
Я издала недоверчивый смешок.
– Знаю, ужасно глупая штука. И все же это не умаляет ни ее силы, ни истинности. – Колютик подалась вперед, втягивая ноздрями мою растерянность, гнев и печаль. – Покуда в верхнем мире тебя не забыли, покуда у тебя есть причина любить, твои зрение и слух, обоняние, осязание и вкус останутся при тебе.
Я нахмурилась. Издалека по-прежнему доносился голос скрипки, выпевающей незнакомую и одновременно знакомую мелодию. Словно маяк, словно зов.
– То есть, пока кто-то меня помнит, я буду жить полной жизнью?
Колютик пристально посмотрела на меня.
– Они тебя любят?
Йозеф, Кете.
– Да.
– А долго ли, по-твоему, продлится их любовь, после того как исчезнет все, что могло о тебе напоминать? Когда здравый, трезвый рассудок убедит их в том, что тебя нет, когда им проще будет забыть тебя, нежели терзаться памятью?
Я закрыла глаза. Вспомнила полусон-полуявь, странное состояние, в которое Король гоблинов погрузил меня, украв Кете. Как легко было соскользнуть туда, в ту реальность, где Кете не существовало вовсе. Однако я помнила и связанное с этим ощущение неправильности, и то, что, вопреки всем доказательствам обратного, огромную дыру в сердце я могла объяснить только отсутствием сестры.
Потом я подумала о Йозефе, и внутри все сжалось от страха. Младший брат, моя вторая половинка, достиг успеха, поднялся к лучшей жизни. В изысканном обществе, где он теперь вращается, так просто забыть обо мне… Нет! Перед моим мысленным взором возникли ноты на пюпитре. Für meine Lieben, ein Lied im stil die Bagatelle, auch Der Erlkönig. Я открыла глаза и с жаром произнесла:
– Они будут любить меня до последнего вздоха.
– Все так говорят, – фыркнула гоблинка.
Мы замолчали. Проклятая скрипка все еще играла у меня в ушах, Колютик, как и раньше, ничего не слышала. Я взяла с подноса ягоду, поднесла ко рту, смакуя аромат – отголосок летнего солнца, напитавшего алую мякоть, – вонзила в нее зубы и ощутила на языке взрыв вкуса. Меня захлестнул поток воспоминаний. Мы с мамой варим клубничный джем, Констанца печет пирог. Губы Кете красные от сока запретных ягод. На грифе скрипки – следы от липких пальцев Йозефа. Скольких трудов стоило их оттереть!
Вздрогнув, я вдруг узнала мелодию, что доносилась издалека. Странный, запоминающийся мотив, похожий на багатель. Это моя музыка. И это скрипка Йозефа.
Я отодвинула тарелки и подошла к клавиру. Колютик маячила у меня за плечом – противная, надоедливая карлица. Я прогнала ее, и в отместку она сделала так, что все мои листки с нотами разлетелись по комнате. Я бросила на нее выразительный взгляд, но она лишь угрюмо пялилась исподлобья, не двигаясь с места, пока я одними губами не произнесла «я желаю». Сердито хрюкнув, она щелкнула пальцами, и все разбросанные бумаги моментально улеглись в аккуратную стопку на столике подле клавира.
Вместо того чтобы продолжить работу над сонатой Брачной ночи, я села за инструмент и заиграла Der Erlkönig, аккомпанируя брату отсюда, из другого королевства, другого мира.
Покуда в верхнем мире тебя не забыли.
Моя музыка. Разумеется! И на этой земле, и под ней все преходяще, вечна лишь музыка. Даже если для всех наверху я мертва, частица меня будет оживать всякий раз, как зазвучит моя музыка.
Колютик водрузила на крышку клавира поднос с клубникой – спелой, красной, соблазнительной. Я съела все до последней ягодки, радуясь маленьким удовольствиям, которые пока еще мне доступны.
И видеть сны, быть может
Проснулась я в обществе Йозефа.
Я стояла посреди какого-то помещения с богатым интерьером и дорогой мебелью. Мой брат в ночной сорочке и колпаке сидел за письменным столом. Было далеко за полночь, свечи почти догорели. Перемазанные чернилами пальцы сжимали перо, Йозеф что-то усердно царапал на листке бумаги.
«Милая Лизель», – вслух произнес он. Письмо. Йозеф писал мне письмо.
«Шесть месяцев назад я покинул дом, а от тебя ни словечка. – Он умолк, дожидаясь, пока рука поспеет за языком. – Где ты, Лизель? Отчего не пишешь?»
Зефферль, Зефферль, братец мой любимый, я здесь! – воскликнула я и опять, как тогда, обнаружила, что лишена голоса.
Брат вскинул голову, словно почувствовал мое присутствие. Йозеф! – звала я. – Зефф! Однако секунду спустя глаза его потускнели, он вернулся к письму.
«Мама пишет мне каждую неделю, Кете – чуть не ежечасно, и только от тебя и о тебе нет вестей».
Я смотрела, как брат сражается с пером. Как естественно смотрелся в его руке смычок, с каким изяществом Йозеф водил им: движения отличались красотой и плавностью, запястье было свободным. А вот перо он держал неуклюже, с трудом. Не потому ли Йозеф предпочитал, чтобы в редкие моменты сочинительства записи делала я, а не он сам?
Я растерянно попятилась. Мой брат не умеет писать. Как и мы с сестрой, в детстве он осваивал азбуку, сидя у маминых ног, и, конечно, умел читать, но вместо обучения письму, отец, одержимый желанием воспитать нового Моцарта, переключил все внимание сына на нотную грамоту.
